Игорь на ходу подбирает и застегивает джинсы; мельком глянув в экран, отпирает дверь. Дубин — воплощение отвественности и внимания.

— С ним все в порядке, он не ранен, — рапортует Дима, не дождавшись вопроса.

Гром закрывает дверь.

Несколькими минутами позже он выходит из подъезда. Дубин, слава Богу, в припаркованной у арки машине один. И когда Гром, привычно одетый в кожанку и кепку, занимает место на заднем, с места трогаться они не спешат. Перехватив чужой взгляд в зеркале заднего вида, Игорь тут же отводит свой, смотрит сквозь поднятое чистое стекло на баки, пухнущие мусором.

— Ты узнал о его поддельных документах, — милосердно начинает Дима, — вовремя сообщил мне. Я с группой захвата задержал его на Финляндском при попытке купить с этими документами билет до Хельсинки.

— Он сопротивлялся? — Игорь оборачиваться не спешит.

— Нет. Если честно, то и захват не понадобился. Я встал за ним в очередь, изобразил покупателя, отвлек его парой слов и... вырубил шокером. Свидетели не поняли ничего; подумали, что плохо стало. Ну, и не узнали его, конечно. Он же...

— Да, я заметил у зеркала. Видимо, спешил. Прибраться не успел.

— Он в изоляторе Управления, уже пришел в себя. Очень просил вернуть его тебе, не сообщать о побеге. Клялся, что теперь последует твоему плану, ссылался на нашу с тобой дружбу. Говорил, что я не должен рассказывать о его предательстве, потому что тебе больно будет.

— Молодец, Дим, — отзывается Гром совершенно искренне. — Спасибо. Ты все правильно сделал, — оборачивается, выдерживая взгляд. — И мне не больно.

Дубин только смотрит недоверчиво. Игорь вздыхает.

— Отчитать меня хочешь? — придвигается ближе. — Мне нужно было дать ему выбор. Нужно было, чтоб он услышал, как я прошу тебя снять слежку за квартирой. Чтоб знал потом — никто его не контролирует. И чтобы позже после побега — примерно сейчас — осознал, это было целиком и полностью его решение, никто его не вынуждал.

Дима впервые за разговор отводит взгляд; проводит руками по рулю.

— Значит, веришь в его раскаяние?... Пока что он, скорее, твоего гнева боится, нежели раскаивается.

— Вот и подтверждение, — невесело усмехается Гром. — Знаешь же, не могу я на него злиться больше. Он тоже знает. Но не осознает. И приписывает мне то, что сам чувствует. Ярость. Сожаление. Отчаяние. Он не за что не признает их теперь. И вину не признает, пока зол. Никакую.

— Он отказался от адвоката, кстати. Сказал, он нужен только виновным, а он, конечно, не виноват.

— А откуда на самом деле ты взял данные его поддельных документов? — переводит Гром тему. — Те, что по легенде обнаружил я?

— Я... Да я это... — Дубин осекается, натыкаясь в зеркале на проницательно-ироничный взгляд напарника. Оборачивается. — Официально их нашел ты, так что разве важно, как было на самом деле?

Вопрос звучит чуть торопливее, чуть взвинченней, чем должен был звучать, и Дубин, все еще смотря Грому в глаза, начинает неотвратимо краснеть. Игорь только усмехается, отворачиваясь к окну.

— Ладно, понятно.

— Нет, Игорь, если ты настаиваешь, я расскажу, — загорается Дима. — Если это и правда важно...

— Мне важно, — перебивает Гром, — по какой из двух возможных причин ты вмешался в ход следствия. В частности, узнал про документы и приехал побег предотвращать. Долг, чутье там, за меня беспокоился или же... чтобы повод был встретиться с...?

Дима на несколько секунд опускает голову. После смотрит почти вызывающе.

— Обе причины верны. Это плохо?

— Нет, — Игорь смотрит на него. — И спасибо за честность. За все спасибо, Дим.

Дубин мягчеет на глазах, становится привычным Дубиным. Оглядывается — взгляд, скользнув по обстановке, возвращается к Грому.

— И что ты будешь делать, Игорь?

В приподнятых его плечах, в пальцах, сжавших руль, в полных тревоги глазах Гром читает более важный для его напарника вопрос. Хочется остаться честным.

— Разве... — Игорь отводит взгляд, чтоб ненароком не ранить. – Разве у нас теперь есть выбор?

Укрытый снегом Петербург на редкость ясен и мягок. Теряется под шапками сугробов строгость оград. По тротуару, по проспектам, по площадям стелется один ковер. И Игорь знает, что фонари этим вечером будут светить так, словно кто-то каждый держит в ладонях — не рассеивая, не расстрачивая свой свет.

Волшебство. В его жизни было мало. У Разумовского же?... Гром, деликатно забытый Димой на все время их дороги до Управления, хмурится. У Разумовского едва ли было вообще. Вспоминает комок афиши, пачканной чужой кровью, будто краской. Вспоминает, как, выдыхая, примирялся с ним, позволял оставаться рядом, на нем, телом к телу Сережа.

Волосы цвета новогодних мандаринов. Гром сам себе улыбается. Снежинки в этих волосах увидеть — вот, что было бы волшебством. Пройти бок о бок, не торопясь, не убегая и не догоняя, по расцвеченным огнями улицам. Поймать под затылком, между волосами и шарфом, где живое тепло и целовать долго, нежно карминово красный и кожу, которая, побледнев сильнее на морозе, отогреется под его прикосновениями...

В Управлении обрушившиеся на него апплодисменты Игорь старается принимать сдержанно, но так, чтоб не возникло подозрений. Он еще поговорит с Федором Ивановичем о том, чего теперь достоин Дима, на самом деле задержавший Разумовского без помощи Грома.

Сидя через несколько минут за своим столом, Гром смотрит на папку с материалами и не решается коснуться. То, что ему необходимо, в деле нет, и он боится, что на поиски уйдут дни. Но Дима выручает и здесь — не зря крутился при благотворительной организации и ночлежках. Ему достаточно отправить двух оперативников по нескольким адресам, и нужный материал оказывается у Грома через несколько часов.

Все это время, он знает, Разумовский проводит в камере изолятора в тревожном ожидании. По его распоряжению Сергея отводят в допросную.

Игорь сидит над недавно добытыми, разложенными в ряд снимками. Затем смахивает со стола, сгребая в стопку.

— Меня там не будет, — не удерживается Дима, наблюдая, как Игорь проверяет содержимое принесенного экспертами чемоданчика.

Гром усмехается, понимая намек. Не говорит, что будет осторожнее. Не заверяет, что Разумовский не решится. Только мягко защелкивает крышку. Ему вдруг становится интересен любой исход.

Он идет к камере, размышляя о том, когда смерть перестала быть важна для него. Охранник склоняется открыть ему дверь.

— Подождите.

Ни одно воспоминание о нем не мелькает в памяти Грома. Но ему кажется, что он и сквозь дверь видит Сережу на стуле посреди распятой светом комнаты — согнутая, одинокая фигурка. Безжалостный свет.

— Откройте, пожалуйста.

Сколь он ни готовился, голова Разумовского выглядит... занятно. Игорь даже застывает на пороге, отчего дверь хлопает по спине, толкая внутрь. Разумовский же, его заметив, дергается рефлекторно прочь — наручники с продетой в кольцо на столе цепочкой впиваются в руки, держат. Сергей дергается повторно, одной головой. Словно от пощечины — проносится в мыслях Грома. Разумовский застывает так — словно видеть Грома ему невыносимо. Да так оно, пожалуй, и есть.

— О, где твои крылья, — не удерживается Игорь, — которые так нравились мне, — тяжелое чужое дыхание застывает на полувдохе. — Мне... Мне хочется плакать от боли. Или забыться во сне.

Он осторожно идет к столу. Разумовский, застывший в неестественной, вывернутой прочь от Игоря позе, похож на странную статую. На изваяние, сквозь которое пустили ток.

Чем ближе Игорь, тем виднее ему дрожащие приоткрытые губы, взрагивающие ресницы. Сергей упрямо смотрит в сторону, моргает часто, липко.

— Я-я же сказал, — прерывает Разумовский торопливо, измученно гнетущую его тишину, – я не буду г-г-говорить без адвоката!

— А я не спрашивать пришел, — замечает Гром. Губы перестают дрожать, но воздух ловят еще жадно. — Я цирюльник местный, — Игорь открывает чемоданчик, выкладывает перед собой бритву, ножницы, полотенце — Разумовский непроизвольно скашивает на предметы взгляд. — Знаете, как в старину. Каждому приговоренному священник полагался для исповеди и цирюльник, — Игорь ловко ловит брошенный на него опасливый взгляд, Сергей тут же отворачивается. — Вот я второй. Пришел вас в порядок привести. Чтоб вы до исповеди дожили. А то стрижка у вас... немодная. У нас такое не оценят.