А существенного набиралось немного — свидетельства о субтильном типчике в черной спортивной куртке, черных джинсах и черной же бейсболке на коротко стриженных волосах. Он был последним, с кем говорили по крайней мере две из трех жертв. Два бара, в обоих предполагаемого убийцу видели в первый раз. Угощал жертв выпивкой, платил наличкой. Уходил. Через пару минут уходил и его собеседник. А еще через пару-тройку часов вокруг тел этих собеседников полиция разворачивала красно-белую ленту.

Расправлялись с ними без выдумки, но... страстно, решил про себя Гром. Количество и глубина ударов совершенных ножом или похожим на него оружием, напоминали о делах о домашнем насилии. Там, где годами подавляемый гнев взрывоопасно смешивался с болью и отчаянием, вскрытых чем-то вроде последней капли. Насмешки. Пощечины. Пренебрежительного слова. А потом тиранов паковали в полиэтиленовые мешки.

Только бездомные на тиранов не тянули. Но все же чем-то выводили из себя. Громовский клиент наносил жертве от дюжины до пятнадцати ударов. Кучно, энергично и, видимо, очень зло. Свидетельств того, что убийца оставался рядом с жертвой, они не нашли. Уходил быстро, боясь, что поймают, но не забывая подложить за пазуху флаер о культурной акции.

Третий жмур отличался тем, что был убит в каком-то, видимо, совсем прозаическом месте, а позже перенесен под окна градоначальника. Причем не убийцей — камеры наблюдения мэрии зафиксировали совсем не субтильного человека. И от выбежавшей с запозданием охраны он скрылся в два счета.

Игорь смотрел на обстоятельства дела и все больше утверждался в мысли, что с ним пытался поговорить какой-то идиот. Вроде и старался, подсказки давал, жесты провокационные делал, а картина не складывалась. Не силен в коммуникации, как тот рыжий сказал.

Разумовский.

Мысли Игоря ушли в другую сторону.

Дети так обрадовались новости о предстоящих подарках...

Рыжий принял стопку бессовестно длинных списков с подкупающей и несколько подозрительной благодарностью. Попросил дать ему несколько дней. Игорь дал бы ему всю вечность, только бы с ним не встречаться больше.

Но он дал слово. И дети уже обрадовались, да. И слово надо было держать.

— Игорь, — голос Димы вырывает из размышлений. — Новые показания появились. По второму, которого на Петроградке нашли, — натыкаясь на прямой взгляд Грома, Дубин осекается. — С-сегодня одни общественники еду бездомным раздавали... Вот я и пошел на удачу пообщаться...

— Нормально, — Грому недосуг ругаться на творческую самостоятельность Дубина. — Что там?

— Еще один очевидец встречи подозреваемого с жертвой. Вообще он на них внимания не обращал, хоть и через стол от них сидел. Но в один момент разговор на повышенных тонах пошел, вот и обернулся. Но, говорит, не между собой ругались — больше бездомный распалился, власть критиковал, президента, шумел, матерился. И его быстро успокоил подозреваемый, сразу по плечу начал хлопать и говорить что-то. Бомж и угомонился.

— А лицо-то не разглядел?

Дима вместо ответа довольно тянет листок. Гром выхватывает.

— Издеваешься? — отшатывается Гром, поворачивает листок к Дубину. — Кепка с козырьком, пара черточек, три волосинки? Дим, у него тут ни ноздрей, ни подбородка с губами!

— Не туда смотришь, — Дубин указывает на лого у правого плеча парня. Красноречиво поднятые пальцы. — «Вместе!».

— Ну, — Гром возвращает рисунок к себе, — их толстовки и куртки на каждом углу продаются с тех пор, как год назад запустились.

— И тонкий нос, — уточняет Дубин.

— Ага, в середине. Потому что переносицу козырек прятал, а кончик носа и подбородок он не разглядел.

— Игорь, — начинает сердиться Дубин, — я хотя бы...

— Извини, — перебивает Гром. На Диму не смотрит. — Настроения что-то нет.

Вечером Гром идет в частную галерею, флаер которой нашли на второй жертве. Выставка закрыта, но его узнают и не препятствуют. Когда нет посетителей и гидов, работать проще. В холле на большом круглом столике — россыпь таких же черных флаеров с изображением картины Джулио Сарторио «Тигр, сражающийся со змеей». Гром теперь стоит перед самой репродукцией, перебирает догадки, пока его не начинает трясти от едва сдерживаемого истерического смеха. Нет, в самом деле, что, если за всем этим стоит один разгневанный кретин, который, может, перережет весь Петербург, а они так и не поймут, что он хотел сказать?

Выйдет, наконец, на опустевшую Дворцовую с криком «Даебвашумааааааать!!!», тогда-то они его и повяжут. Тоже стратегия. Прокопенко, вот, вряд ли одобрит. Кроме того убийца может и в другой город перебраться. Музеев полно, как и бездомных, неустроенных людей.

И не то, чтобы Игорь не чувствовал себя одним из них.

Он ловит себя на мысли, что в тихих, залитых светом и полных пусть и копий, но копий достижений человеческой мысли комнатах он теряет привычную тревожность. Как будто в этих залах беспрестанно совершается нечто важное, и он сам становится частью этого важного. Становится важным.

Его разгневанный кретин, вероятно, тоже чувствует себя важным, когда тело падает к ногам. Потому что в остальное время, очевидно, чувствует себя ничтожеством. Не имеет окружения либо контакта с ним, и потому не ощущает себя важным для других людей. Ну, Гром подавляет смешок, с его способностями к коммуникации это неудивительно.

Он едет домой глубоко за полночь, вдоволь набродившись среди картин. Завтра — выходной. Завтра — вручение подарков детям. Разумовский завтра, будь он неладен.

====== 3. Свидание ======

С самого утра Игорю хмуро. Мероприятие в полдень, он выспался, в холодильнике еда отыскалась, а Грому все равно не до веселья. Своим мыслям раздражается, хочет раздражаться. Снова и снова гоняет сравнение с проституткой, которая к дорогому клиенту собирается. Бесится.

Бреется, сведя брови к переносице, и, само собой, уже через минуту куски газеты на порезы лепит.

Рубашку гладит, чудом не ошпариваясь. Когда он ее, такую белую, в последний раз-то надевал?...

Куртку — не кожанку. Поприличней, понетронутей. Понепахучей. Гром с трудом отказывается от мысли залить себя парфюмом, который в глубине советской тумбочки находится. Вероятно, ровесник ее. Выходит так, без ароматов. А то совсем на свидание похоже будет.

На этой мысли в ногах какое-то предательское дрожание происходит. А, может, в сердце. А, скорее, в нейронах, потому что идиотизм какой-то происходит, и Гром это каждой клеточкой мозга знает. И, пересаживаясь с метро на автобус, чтобы добраться к приюту, где бандиты и бандитки его малолетние живут, Игорь едва не передумывает.

Но Разумовский же, если подвох почует, уедет и подарки не отдаст, с него станется. Дети расстроятся. Сволочь рыжая.

Гром марширует к зданию приюта по выщербленной дорожке.

Вся злость улетучивается, когда на него уже в холле обрушиваются объятия детей.

Приют разражается концертом, и Грома сажают его смотреть. Разумовский опаздывает. Грому, впрочем, плевать — он болтает шепотом с детьми, вспоминая неделю в центре. Они как раз обсуждают возможность посетить полицейский участок, и дети, на сколько позволяют кресла, вешаются на шею счастливому Игорю, когда он замечает рыжего. Опять. Стоит и пялится на него у двери в актовый зал. Улыбается широко, заметив, что Игорь его увидел. Хорошо, не машет.

Но тут очередной номер стихает и на сцену поднимается ведущий. А потом Сережа.

— О, это же этот, Разумовский! Я месяца полтора назад... — начинает Макс, один из подопечных Игоря, но умолкает — Разумовского как раз представляют. Как основателя сети «Вместе». До Грома наконец доходит, где он слышал эту фамилию. Игорь настолько верил в мимолетность и обреченность их знакомства, что не стал пробивать Разумовского перед встречей, уверенный, что в центре города от этого субтильного парня он уж как-нибудь защитится при необходимости.

Разумовский, с виду невротичный и неловкий, поднимается на сцену и неожиданно выглядит звездой. Рыжая шевелюра в свете казеных лампочек отливает медным, рубашка светится ангельской белизной. Игорь замечает, как зачарованно его девочки смотрят на парня на сцене и закатывает глаза. Чисто принц для них, верно. А Игорь, видимо, максимум на коня тянет.