Очевидно. Все более, чем очевидно.

— А с Разумовским делать что? — только и спрашивает Дубин, и Гром в который раз думает о том, как его благодарить.

— А как планировали. Федеральный розыск. Портреты по ТВ и в Сети. Вознаграждение за информацию...

Разумовский, не решаясь ни спросить, ни повернуться, следит искоса, почти не дышит. Рука в сторону отставлена. Гром, слушая ответ, кепку тянется поправить и роняет. Под ней, на сиденье свалившейся, чужие пальцы сгребает, заледеневшие и напряженные.

— Да. Да, на обыск без меня, ага, — как будто разговором занят. — Потому что я тебе доверяю! Считай, с твоей находки и начали раскрывать.

Держит крепко, трет подушечки, ладонь гладит. Разумовский перед собой в одну точку смотрит. И щеки его алеют.

— Делай, как сочтешь нужным.

Убирает трубку. Свободной рукой тянется кепку поднять. За секунду до размыкают. Сергей, замерев на вдохе, в рукава куртки прячет. Игорь надевает кепку, поправляет, заглядывая в зеркало над водителем.

— А где «Нокиа»?

Игорь оборачивается удивленно.

— У тебя ведь «Нокиа» была раньше?

Разумовский выглядит отмершим. В себя пришедшим. Нормальным. И если это игра, то игра очень талантливая.

— Разбил, — минувший день всплывает в памяти. — Кое-кто, — добавляет Гром.

— А... это? — Сергей указательным пальцем рисует овал вокруг лица. — Тоже кое-кто? — старается казаться нейтральным. Его такого вдруг очень хочется поцеловать. Игорь, чтобы отвлечься, к окну отворачивается.

— До свадьбы заживет, — выдает одновременно залихватски и смущенно. И бестолковая улыбка кривит губы впервые за всю их пока короткую, новую жизнь.

Странно воровато пробираться в собственный подъезд, ползти вдоль стен, подняв воротники, тая лицо. Еще странней — идти так с Разумовским. С тем, кто неделей только раньше вис на нем среди стен этих, толкал к ним, чтоб прижаться следом, спровоцировать, завести, соблазнить, обжечь, а теперь так послушно, так смиренно тянется след в след и голову не поднимает.

Рука вплетается одна в другую без просьб и разрешений; поднимаются по лестнице тихо, словно пойманные на шалости школьники в ожидании взбучки. И на той площадке оба замирают. У Игоря — смешанные чувства. Разрешаются тем, что клюет поцелуем в холодные щеку, заставляя покачнуться. Нормально все, не злюсь на твой обман. Но Разумовский смотрит вопросительно, ждет еще. Гром отворачивается, тянет за собой.

— Идем.

Пропускает в квартиру первым, и Сергей, помедлив на секунду на пороге, шагает на встречу теплому полумраку опасливо и нерешительно. Гром затворяет дверь. Разумовский, оставляя рюкзак, вытягивается вдоль стены.

Подойти — тяжелее, чем найти слова.

Беспомощный птенец, сирота, раненный насилием, сумевший, в конце концов, взлететь высоко, выше тех, кто раньше и надежней встал на крыло. Взрастивший отречение от боли и гениальность как замену крыльев — и как пособников преступлений. Лгущий, что не больно. Лгущий, что не страшно. Лгущий себе. Но признавшийся ему. Признавшийся еще решением задержаться на Петроградке, выяснить, кому вручает жизнь. И там же сегодня — признавшийся себе, понявший, оттого и перепуганный насмерть. Птенец, беспомощный птенец в трепетном ожидании напротив.

Возможно, не без ножа в кармане или рукаве.

О, Боже, для чего ты дал мне эту уродливую человеческую половину?...

Решиться — значит, сделать. Перейти — значит, решить. И заставить решить его. И даже если Гром, шагнув, откажется от мыслей отказаться — не значит, что Разумовский выберет то же.

Он даже не обыскивал его.

Гром, оттолкнувшись от стены, шагает.

Наплевать.

Вторым шагом остается за рубежом.

Взгляд завороженный, темнеющий пьянит, притягивает без касания. Игорь в стенку над ним упирается, смотрит сверху вниз: ничем не защищен, хочешь — давай.

Рыжий на цыпочки привстает, и верхние, взъерошенные пряди по носу Грома щекотно проезжаются. Запрокидывает лицо, ладонь на щеке Игоря вздрагивает. Целует едва, осторожно, нерешительно, хочет отстраниться, но Гром сам в знакомое, с ума сводящее тепло подается, валится в ощущения с головой, как прежде кепка его в темноту чердака проваливалась. И из череды ставших торопливыми и жадными поцелуев выныривает лишь тогда, когда холодные руки Сережи одежду задирают, принимаются с джинсами расправляться.

— Постой, — перехватывает. Другой под затылок ловит, лбом ко лбу прижимается. — Подожди, — сердце из груди выскакивает и притормаживать, кажется, не планирует. — На это будет время. А тебе поесть надо. И согреться.

— Ты меня согреваешь, — шепчет запальчиво, в затылок пятерней вцепляется, чтоб в плечо ли, в шею впиться. Гром останавливает.

— Нет. Сначала поешь. А то ты слишком... слишком...

— Горячий? — обжигает шепотом.

— Хрупкий, — выдыхает Игорь. — И доверился мне. Так дай мне о тебе позаботиться.

Отстраняется медленно — с Разумовского напускная уверенность разом слетает. Сергей следом за Игорем порывается. Он ему руку оставляет, ловит.

— Я тут, тут, — сбившееся было дыхание Сергея выравнивается. — Идем.

Подхватив рюкзак, ведет в комнату.

Следовало, наверное, прибраться — Разумовский подвисает, замечая следы на стенах. Игорь откладывает на потом вопрос о подсказке и тянет его на кухню. Ему думается, что ванна горячая должна хоть немного, хоть на градус снизить напряжение чужое, пока от собственного Гром попытается поиском непропавших продуктов отвлечься и готовкой.

Разумовский отправляется в ванну на удивление покорно, но до последнего не сводит жалобный взгляд.

— Прекрати, — бормочет Игорь, не рискуя поднимать глаза, — а то чувство, будто котят бездомных топлю, — задергивает занавеску, напоследок ладонь, на бортике лежащую, трогает.

Открывает холодильник. Продукты, доставленные по распоряжению Разумовского. Из открытых взяли пробы эксперты — проверить, не подсыпал ли тот яда, когда заглядывал сюда. На счастье, у дальней стенки морозилки отыскивается неоткрытая пачка пельменей, купленная еще им самим. Гром с хрустом и грохотом выдирает добычу изо льда, бросает на стол. Оборачивается. Из-за занавески — ни звука.

Будет ли Сергей такое есть? Конечно, будет, возражает Гром сам себе, он в бегах второй день и небось о кипятке простом мечтает.

— Ты не утонул там? — спрашивает в пол-оборота.

— Нет, — сама покорность.

— Пельмени будешь?

— Да.

Да. Ни возражений, ни шуток, ни даже вопросов. В густеющей тишине любой стук, любое звяканье звучит так громко, словно Гром хоть чем-нибудь, хоть суетой домашней напряжение сбить пытается. Словно напряжение это его тяготит. Словно теперь остаться тет-а-тет с Сергеем оказалось сложно.

Подумать только — оборачивается к комнате, в воспоминания ныряя — как просто, как легко сходились прежде, каждый шанс ловили, и признание то даже далось естественно, само собой вырвалось, отпечатало в словах то, что им обоим было ясно, что существовало уже. А теперь — теперь словно новое рождалось между ними, и не было для него ни слов, ни прикосновений. И пусть тянуло к Разумовскому сильней, чем прежде — столь сильно же хотелось разойтись, оттолкнуться и вырваться за пределы этой тяги. В невесомость. В не-весомость друг для друга. В не-зависимость.

— Можно полотенце?

Простой вопрос, а голос прохладный лезвием режет между сердцем и желудком, пробирается внутрь.

Кипяток с яростным шипением погибает на плите.

— Бля, — Гром кидается снять крышку, пельмени бурлят. — Ща! — обжигается, отдергивает руку, крышка валится на стол. — Сейчас принесу! — убавляет, но затем вовсе выключает газ. С горьким отвращением смотрит на ошметки теста и отдельные, вырвавшиеся на волю комочки мяса. Надо бы выловить, пока не размокли. — Иду! — идет за полотенцем.

Приносит.

Тупит у занавески, не решаясь открыть.

Которая вдруг в сторону съезжает. Гром дыхание задерживает.

Разумовский — ни капли стеснения — вышагивает через бортик в чем мать родила, босыми ногами на пол становится, пальцы от холода поджимает. Вокруг стоп тут же лужа наливается — вода течет с тела, с бедер, с ребер, с груди блестящей, с волос вообще потоком... Игорь руками, внезапно деревянными, рыжий затылок начинает промокать, задевает плечо, извини, с шеи влагу стирает, гладит почти, взглядом пересекается, отводит, но спасает мало — от Сергея паром, теплом... Окутывает. Тянет.