Лифт ожидаемо не работает. Шагая по холодной, гулкой лестнице, Игорь вспоминает, как Сергей говорил о них, о том, что только рядом с ним понял, что не лишен места в мире. Но ощущения приходят ярче слов. Разумовский тогда сидел, отвернувшись к окнам, и только руку чужую в руке держал. А Игорю хотелось больше, тянуло губами к шее его прижаться, чтобы узнать, чтобы вспомнить. Разумовский, только неделю, как его жизнь перекроивший, ощущался кем-то до странности знакомым, близким, тем, с кем легко настолько, что хочется возвращаться, хочется не уходить. Оттого и назвал его семьей, когда между ними только ночь одна была и пара странных приключений.

— Четвертый, — отсчитывает Гром этаж, чтобы концентрацию не потерять.

Лестница уходит в темноту, к последнему, чердачному этажу. В пыльном, заброшенном коридоре вдоль стен теснится техника ненужная и мебель. Битые шкафы без дверей, сломанные холодильники, кондиционеры и пожелтевшие от времени витрины, какими больше не пользуются. Владельцы не удосужились даже сдать их в утиль. Так и оставили в коридоре, куда кроме Грома вряд ли кто заглянет.

В торце — двойные двери металлом обитые. За ними и должно быть то помещение с окошком маленьким под самым потолком. Верно, склад какой или подсобка. И темно там, наверное, как в кладовой. «Или как за кулисами театральными», — замечает Гром про себя и не решается за ручку деревянную взяться и дверь толкнуть.

Это все изменит. Уже изменило его самого, теперь изменит и жизнь. Больше не один. Ответственность. Свобода. Общий секрет. Фамилия через дефис. Беспокойство. Прикосновения. Поцелуи просто так. Будущее, про которое ни черта непонятно. Лас-Вегас и свадебное платье из девяностых как вечный дамоклов меч над головой.

Дом.

Игорь тянется к ручке.

Я рядом.

Рука пролетает мимо, потому что дверь сама собой проваливается внутрь.

Мятый, сонный, жмурящийся на свет и взлохмаченный словно домовой Разумовский местной нечистью восстает на пороге и застывает, так и не донеся ладони до приоткрытого рта. Не шевелится, не дышит — только ловит на свои золотистые, крепко, глубоко, не дернутся.

— Пойдете на свидание со мной? — вырывается у Грома. И когда в чужих глазах — настоящих, не воображенных, не взятых взаймы у памяти — проступает боль, так похожая на его собственную, выдержка Игоря сдает позиции.

Собирает чемоданы.

И уходит в долгожданный и, очевидно, бессрочный отпуск.

Кажется, руки Игоря смыкаются за чужой спиной прежде, чем они проваливаются в темноту за дверьми.

Комментарий к 19. Отпечатки (окончание главы) Что могу сказать в свое оправдание – вела, вела Грома и довела:) Теперь действительно осталась последняя глава. Спасибо “Снайперам” за песенку. Искала нечто максимально втемное и при этом – как это сказать – вечернее. Меланхоличное. Болезненное, но смиренное, тихое, но полное чувств, похожее настроением на то состояние, из которого и может только произрасти что-то новое...

====== 20. Предатель (начало главы) ======

Сбитая чужим неловким взмахом кепка валится в пыльный сумрак. Испуганным зверьком Сергей ныряет под подбородок, подбирается весь, дрожа, сжимает намертво куртку, рубашку — все, до чего в Громе дотянуться может и получить немедля. Ладони беспокойно по его плечам, лицу, груди разлетаются: «Ты ли? Ты?! Правда, ты?!». Только губами уверять остается, только объятиями, прижимая и прижимаясь: к шее, к плечам, к щекам и ко лбу, к прохладным, сухим, ошеломленно приоткрытым: «Это правда ты...».

— Я, — не удерживается Гром, шепчет, — это я, — щекой к щеке прижимается, сдвигает носом мягкие, рыжие. — И я теперь рядом.

Разумовский в его руках замирает, затаивается; кажется, и не дышит почти. Игорь держит, к чужому сердцу прислушиваясь, и кажется, иное больше не важно. Не важно даже, кто из них погоню вечную выбрал, а кто — вечный побег. Проигрывают оба.

Сергей в себя первым приходит, отстраняется на шаг, как волна с берега схлынывает, но держит все еще руку своей рукой. Вторую за спину отводит, словно показать что собираясь, но только смотрит. Беззвучно шевелит губами, произнести силясь, и смотрит, теряется во взгляде, где слова ему, верно, как и Игорю, излишними кажутся.

Замереть, остаться в пребывании, как насекомое в янтаре — ладонь к ладони, взгляд ко взгляду.

— Я это... — сдается и страх в глаза его возвращается. — Я подготовился... Собрал кое-что. Здесь.

Тянет нерешительно за собой, и Игорь замечает окошко то самое в кирпичной стене, круглое и тусклое, едва свет пропускающее. А под ним — настил досок, на котором куртка брошенная, рюкзак. Идут к ним сквозь конвой силуэтов коробок и мебели, стульев разной степени переломанности. Сквозняки поддевают остро, пронизывающе, как хулиганы, подкравшиеся из-за угла, и Игорь думает, что Сергей сегодня, верно, и не спал вовсе.

Рука Разумовского в его руке дрожать начинает. Или он только что заметил?

— Тут... Тут одежда, белье мое, еды немного, — за рюкзак хватается, дышит, словно бежал, — кружка, ложка. Вилку с ножом не брал, — о смешок спотыкается, — но ложку можно же? Можно же, да? Зубная щетка, паста... Лекарства тоже. Все у вас должно быть, но вы на бюджете, я подумал, вдруг чего не хватит, и... Книги! — вскидывает голову, но, ожегшись страхом, мазнув по Грому, вновь взглядом в ношу упирается. — Я захватил кое-что. Прочитанное, но я люблю их и... Их должны же позволить, правда? Их хотя бы не отнимут, Иг... Можно же? — Гром на пробу шаг вперед делает, Разумовский отступает, глядит в сторону, бормочет торопливо, тихо, едва внятно. — Хотя бы книги. Книги, они ведь безопасные? Я же не причиню вреда? Никому не п-причиню...

Ужас в глазах Сергея, когда тот вскидывает голову, стоит Грому в шаг преодолеть разрыв меж ними и сгрести в объятия, поражает Игоря.

— Все хорошо будет, — врет, оба знают, что врет, но продолжает шептать в перепуганное, деревянно замершее между руками и сердцем, — мы справимся, выберемся, я рядом буду, я не отпущу тебя теперь...

Не то, все не то, но Гром и не был никогда мастером слова подбирать. Поэтому лишь держит, лишь гладит по твердым, поднятым плечам, в себя пряча, зная, что неправильно — дальше не спрячет, да и не в прятках дело. Но в одном уверен — не позволит себе еще раз его потерять. Не вернется на прежнюю карусель.

— Сережа, — произносит в рыжую макушку. — Сережа, — повторяет хрипло, растворяя прочее. — Сергей, — зовя, спокойнее и ласковее. Опускается с ним вместе на его импровизированную кровать. И, глядя в сумрак за его плечом, улыбается вдруг, догадываясь. Придвигаясь к чужому уху, мурлычет почти. — Сергей Гром-Разумовский.

Вздрогнув, в руках его отмирает, оседает, выдыхая. Этого довольно. Пока. Сейчас.

А затем чужие руки вползают под куртку, притягивая к себе.

Такси дается непросто. С Разумовским проблем нет — притихшим ребенком послушно следует за ним, выполняет всякое указание. Но сидеть по разные стороны салона, когда Сережа такой — потерянный, слабый, уязвимый — даже ради их общей безопасности кажется кощунственным. Особенно когда Разумовский, заметив при дневном освещении разбитое его лицо, тянется коснуться, а Гром лишь молча ставит ладонь, кивнув на таксиста. Сергей виновато опускает взгляд. Отворачивается.

Игорь успокаивает себя тем, что у них еще будет время друг на друга. Надо только его организовать. Дима, очевидно, собиравшийся на работу, берет трубку со второго гудка. Гром, не отрывая взгляда от изгиба шеи, уходящего под воротник дутой куртки, от бледной кожи, впервые не замаскированной рыжим каре, которое сейчас спрятано под шапку, жалуется на самочувствие. Просит выбить для него отгул на один день, чтоб в постели отлежаться.

— Игорь, — прерывает Дима. И оба по его тону читают незаданный вопрос.

— И еще, Дим, — произносит Гром вместо ответа. — Ребят, которых для охраны дома дали... Найди им задание на час-два. Пусть ориентировку какую съездят проверят, ладно?