— Ну, я не буду отпираться. Он сказал, что скинет еще пять тысяч, если я запомню и передам это полиции. Он предупредил, что родители сразу среагируют на включение телефона, и меня потащат в отдел. Но сделать — ничего не сделают, только вопросами засыплют. Но за это я и получил такую скидку на мобильник... Кстати, — свидетель щурится, — брови у вас интересные.

Гром выдыхает с облегчением, когда за их спинами закрывается дверь допросной.

— Так. Сейчас идем к Прокопенко — уже должны данные с камер наблюдения подвезти. Но сначала возьми с этого амура недоделанного подписи о неразглашении, — они проходят через поочередно открываемые двери изолятора. — Чтобы байка об Игоре-развратителе в народ не пошла. А то и правда билеты до Лас-Вегаса покупать придется.

— Надо еще про одежду наверняка выяснить, да? — Дима, отставая на полшага, осторожно обходит камеры, постояльцы которых следят за ними от самой решетки. — Маловероятно, но вдруг он еще к кому заходил. Вдруг у него кто-то кроме Волкова есть?

Игорь только оборачивается, красноречиво подняв бровь.

— О. Нет, — исправляется Дубин спешно. — Я про соседа или подчиненного там, или знакомого какого, он же и им мог солгать, ведь...

Продолжить не успевает. Гром, притянутый — приволоченный! — к решетке одной из камер широкой рукой, пытается и не может расцепить пальцы на своей шее. Те сжимают горло двойным кольцом.

— Ну что, майор, допрыгался? — раздается над ухом торопливый злой шепот. — Ведь знал же, что ты, мразь ментовская, лжешь, что никого ты искать не кинешься... Ничего, я исправлю ошибку.

Краем потухающего зрения Игорь замечает, как бросаются от обеих дверей охранники. Как замирают отчего-то — их опережают. Щелчок взведенного курка.

— Отпустите, пожалуйста, моего напарника.

Сила, миг назад грозившая смертью, замирает. Игорь даже голову повернуть может. Видит абсолютно спокойного, сосредоточенного Дубина. И табельное в его руках, Грому за спину направленное. И поражается взгляду, который, кажется, замечает за Димой впервые. Судя по нему, если Волков не отступится, Игорь не умрет. Но контузию правого уха заработает точно.

Волков, однако ж, повинуется. Отнимает руки разом, выставляет раскрытыми ладонями вперед. Гром отваливается от решетки, откашливается, трет горло. Смотрит, как Дима, все еще не сводя неменяющегося взгляда с Олега, медленно опускает ствол. Волков, впрочем, тоже продолжает эту дуэль. И руки держит, замерев.

— Олег Волков — Дмитрий Дубин, Дмитрий Дубин — Олег Волков, — машет Игорь распечатками недавнего опроса. — Вот у него, Дим, и спросишь насчет одежды Разумовского, когда допрашивать будешь.

— Я уже сказал тебе ВСЕ! — рявкает Олег.

— Но ты сделал это без уважения, — не упускает шанса Гром. — Да и не под протокол, сам понимаешь, — поворачивается к растерянному Диме. — Я к Прокопенко. Если данные по камерам не привезли, сам на место поеду. А ты иди святого Валентина выпусти, только обет молчания с него возьми, не забудь. А потом... — смотрит на Волкова. — Потом бери этого болтуна и делай с ним, что хочешь. Если твоя реакция с ним сработала лучше моей, то, может, и интуиция больше принесет. В любом случае главное я услышал. А если что упустишь, когда вернусь, третью беседу организуем. Ты ж, как выяснилось, разговорчивый у нас, да, Олег?

Лицо Волкова словно маска стягивает. Он чуть отступает в тень, продолжая смотреть на Грома сверху вниз, хотя не так уж и превосходит его по росту.

— Ну, — Гром сжимает пальцы в кулаки, преодолевая желание схватить холодную решетку. Или горло под ледяным, исполненным пренебрежения взглядом. — Что ты хочешь мне сказать напоследок, Волков?

Олег, едва заметно ухмыляясь, лишь опускается на закрепленную у стены скамью, выпрямляется и смотрит на Игоря. Гром понимает, что каждая секунда у этой решетки уязвляет самолюбие куда сильней недавнего захвата, что ярость вот-вот выплеснется наружу вместе с напряжением, но не может выпустить металл, не может уйти просто так. Не без реванша.

— Я верну его домой, — шепчет Гром безотчетно. Чувствует на плече прикосновение. — Я верну его домой.

— Я был его домом, — отрезает Олег, и это тем больнее, что является правдой. — И ты. Но разве он с кем-то из нас? Уже восемь часов, майор. Стемнело.

Прутья вздрагивают глухим гулом от удара. Гром, отступая от камеры, шагает к выходу, не оборачивается, переходит почти на бег. К Прокопенко идти необязательно — кто-то из коллег и так подтверждает, что с записями какая-то задержка. Он покидает Управление. Снег идет. Он ругается в парализовавших город пробках, в магазинах и офисах, где как раз заканчиваются смены и никто не расположен отвечать на странные вопросы, в телефонных переговорах с коллегами, чьи крупицы информации никак не складываются в картину, в собственных представлениях, где все еще стоит перед камерой Волкова.

— Не грусти.

Гром вскидывает голову на знакомый голос и вздрагивает от увиденного и сработавшей свистульки в губах Разумовского.

— Господи... — Гром оглядывает пустой, к счастью, вагон метро, в котором он возвращается в Управление.

— Да, я тоже не в восторге, — Сергей стаскивает с затылка пестрый колпак, встряхивает волосами. — Но я же понимаю, что я лишь твоя проекция, а ты не то, чтобы разбирался в дизайнерской одежде. Тем более в свадебных платьях.

— Я последний раз на свадьбе в детстве был, — оправдывается Гром. Подпирает голову рукой, оглядывая монументальный наряд. — В девяностых.

— Я так и понял. Полетим в Лас-Вегас, можно будет заработать на перевозке маленького городка нелегалов под этой юбкой. А миллиард бусин порошком загрузить, какой подороже. И в корсаж наличку спрятать. Миллиона два. Надо же с чего-то молодой семье начинать.

Гром улыбается криво. Смотрит, пытаясь ускользающий взгляд поймать.

— Где ты?

Разумовский вскидывает голову. Отвечает не сразу.

— Хочешь, подвязку покажу?

Проекция, а ведет себя, как настоящий. Игорю от мысли этой горько-сладко делается. И тревожней еще.

— Снег закончился, мороз давит. Этой ночью минус десять обещают. Ты же замерзаешь сейчас где-то.

— Забываешь: меня греют шестьдесят тысяч, — замечает рыжий. Выхватывает откуда-то из-под белоснежного купола недопитое шампанское, ковыляет с бутылкой к сиденьям, пробираясь сквозь юбки, падает рядом.

— Блядь, — каркас из колец с натянутой по ним тканью встает перед ним несколькими экранами. Сергей разводит руками. — Капитан, а можно как-то... деактивировать эти щиты?

Игорь вспоминает костюм, который был на Сергее в их встречу в галерее.

— О! Люблю его. Правда после свидания в твоем подъезде пришлось его выбросить. Не подлежал восстановлению, – пьет прямо из горлышка.

— Я теряю тебя. Теряю тебя, воробушек.

Вырывается само. И удивляет — ожидаемо больно, неожиданно легко.

— Может, я этого и хотел? Может, в этом и состоял план? — отвечает Сергей после паузы. — И подсказки ты не нашел, потому что я ее не оставил. Рубашка и ладони — только прощание. Напоминание о следах, оставленных внутри.

— Я их и так вряд ли забуду. Каждое слово помню, будто было вчера.

— Оно и было вчера, — эта мягкая, покорная, смиренная улыбка режет сердце острее любого ножа. Разумовский отворачивается, смотрит перед собой и произносит, кажется, что-то непонятное. — Why… She, — выдыхает тихо, хрипло, скорее, говорит, чем напевает, — had to go I don’t know, She wouldn’t say…

I

Said

Something wrong

Now I long for yesterday…

Гром открывает глаза, подпертый с обеих сторон другими пассажирами, стиснутый чужими жизнями, чужими судьбами, в каждой из которых для него нет места.

Yesterday…

Разбудившая его мелодия на звонке чьего-то гаджета не умолкает.

Love was such an easy game to play

Now I need a place to hide away

Oh I believe in yesterday…

— С вами все в порядке?

Игорь удивленно оборачивается к сидящей рядом девушке.