— Долго.

— Недели две, если вспомнить. Ты отдал ее деду, и он ее выхаживал, ты только смотрел издалека. Потому что уяснил: то, что очаровывает, владеет тобой, опасно, и держать его надо максимально близко и тесно, чтобы даже шею извернуть не смогло. Чтобы, если что, эту шею можно было бы сломать. Ты не выпустил ее после удара, ты прижал ее к себе. И ты едва ее не задушил, но все-таки донес, чтобы отдать другим. Чтобы спасти от себя.

Разумовский умолкает, предоставляя Грому паузу, но Игорь молчит.

— Иди, скажи всем, — отлепляется от стены, идет к майору, — скажи, сколько ночей мы провели вместе. Пусть отстраняют, пусть они меня ищут. С тебя спроса лишь на рассказ о том, как из силка вытащил, останется.

— Я не могу, я...

— Да... Я помню то горькое чувство, с которым ты смотрел, как она улетает. Все думал, что завтра точно подойдешь к ней, ты ведь любил ее. Но так и не решил для себя, как связаны любовь и это ужасное, темное чувство, которому нет имени. И выбрал потерять. И выбирал это до сих пор.

Разумовский накрывает ладонями его руки, и Гром вздрагивает — настолько реальным ощущается прикосновение.

— А после того, как встретил меня, после того, как я сказал тебе о борьбе, обреченной на проигрыш, ты больше не можешь себе лгать, правда? Это твоя собственная карусель, Гром. И на этот раз ты выбрал не просто опасную птицу, ты выбрал чудовище. Чтобы наконец покинуть ее, как бы это не вышло.

— Я люблю тебя.

— Я знаю. И знаю, что ты не я, ты не пожертвуешь чужой жизнью ради собственной гордости. Ты либо дашь мне шанс быть спасенным другими, либо, — ладонь мягко ложится на щеку Игоря, — поймешь, что убивать необязательно. Потому что необязательно умирать.

Гром, не в силах выдерживать, опускает взгляд.

— Я с тобой, — отвечает Разумовский на неозвученный вопрос. — Твой, для тебя, с тобой. Ты даже не представляешь, насколько... Сколько подсказок дал тебе... И если их знаю я, то, значит, знаешь и ты — я ведь лишь твое представление. Просто оглянись, Игорь. Оглянись.

Когда Гром поднимает голову, никого рядом с ним нет. Майор все-таки оглядывается и хмурится, заметив стопку стиранного белья на гладильной доске. Верно, сам дня три назад отложил. Замечая свисающий рукав, поднимается, чтобы рассмотреть ближе. Убирает в сторону горку мятых вещей, обнаруживая спрятанное под ними.

— Твоя белая рубашка как мой смысл жить, — замечает вновь появившийся Разумовский из-за плеча. — Как мой белый флаг.

— Я вроде тебя не звал, сам справляюсь, — ворчит Игорь притворно.

— Это был слишком драматичный момент, чтобы я мог его пропустить.

— Ты что — погладил ее? — пальцы Игоря проезжают по безупречно ровной ткани.

— Ну, логично предположить, что свою одежду я сушил с помощью утюга. Потом заметил рубашку, в которой ты прийти обещал. И не пришел. И рубашка мятая такая, словно ты и не собирался ее надевать и приходить вообще.

— Только не говори, что ты ее слезами своими отпаривал.

— Не буду.

— Так. И эта рубашка что-то означает. Она подготовлена к выходу, значит, предполагается, я должен надеть ее и куда-то в ней прийти. И чтобы подвести к ней меня и только меня, ты затеял путаницу с отпечатками.

— Да. Или нет. Все-таки тебя сюда привели сигареты, моя мокрая одежда и честность с самим собой.

— А отпечатки? — спрашивает Гром. Разумовский пожимает плечами. — И зачем ты сжег фото?

— Ну, я не Олег, я многое делаю импульсивно.

— Да, — кивает Гром. — Если предположить, что фото ты уничтожил из эмоций, то потом вполне мог решить скрыть следы присутствия и стереть отпечатки. Зачем только ты новых понаделал?

— Игорь, — Разумовский облокачивается на каминную полку с улыбкой Чешира и подпирает голову рукой, — тебе говорили, что ты очень сексуально тупишь?

Гром только вздыхает, отворачиваясь. Возвращает взгляд, проваливается в дразнящие желтые.

— Я ужасно по тебе скучаю. Ужасно хочу коснуться тебя. Я не то раскаиваюсь, не то боюсь, но я точно растерян, как...

— Как в тот момент, когда птица тебя ударила, — заканчивает Разумовский. — И ты решил, что она хотела тебя ранить или убить. Но ей всего лишь было страшно.

— Помоги мне, пожалуйста.

— Чем я могу помочь тебе, когда все ключи — в твоих руках?

— Игорь!!!

Даже приглушенный стенами вопль звучит тревожно, разрывая диалог. Тяжелый стук не прекращается, пока Гром не открывает дверь.

— Игорь! — Дима вваливается в квартиру. — Телефон Разумовского в сети появился, мы его запеленговали. Едешь на задержание?

Комментарий к 17. Отпечатки Очередна глава вышла из-под контроля и растянулась на две, но я уже начинаю привыкать) Завершение поисков — в следующей части. И потом финал. Снова, в общем, остается две главы до конца, но это по предварительным данным;)

====== 18. Отпечатки (продолжение главы) ======

Мимолетную надежду уничтожает скорый звонок.

— Кто?.. А, вот как... Да, проверить камеры — это первостепенная теперь... — говорит Дима в трубку, пока они шагают к патрулю. Игорь открывает ему дверь заднего сиденья и сам садится следом, надеясь поговорить. — В Управление, — кивает Дубин водителю и возвращается к собеседнику. — Да, все верно. Пусть там и остается, мы едем уже. Я и Игорь, кто же еще.

— Не Разумовский, — Гром, скорее, утверждает, чем спрашивает.

— Некий гражданин — то ли Луговский, то ли Луковский — около часа назад купил у незнакомца телефон Сергея. Очень дешево и с условием, что включит его не раньше, чем через час. Прокопенко уже отправил к месту сделки патрули, чтобы район прочесали. Записи с камер проверяют. Абонент доступен для опроса — в Управлении дожидается, ведет себя, говорят, спокойно...

— Очень дешево — это сколько?

— Шестьдесят тысяч.

Гром отворачивается к огням за окном. Снег все валит.

— На эти деньги месяца два скрываться можно. Или больше. Но у Разумовского в этом опыта нет, а его единственного помощника мы взяли. Но он может отправиться в путешествие по стране.

— Ориентировки отправлены во все отделы, в том числе — на транспорт.

— Это не мешает частного извозчика нанять.

— На постах сейчас досматривают тщательно, но, ты прав, это не даст стопроцентной гарантии... Хочешь, чтоб о его розыске объявили СМИ?

По заснеженным тротуарам люди спешат с работы, оскальзываются на льду, замаскированном теперь пушистой ватой. Их машина катится по проспекту с пока еще терпимой скоростью.

— Седьмой час. Вряд ли он найдет кого согласного ехать в ночь неизвестно куда неизвестно с кем... А сообщение в СМИ, — Игорь опускает взгляд на руки, — для него оно обернется большим давлением. И может привести к последствиям, о которых мы пожалеем. Я пожалею. Я все еще верю, что смогу найти его. Я хочу взять срок до завтрашнего утра.

На плечо ложится ладонь. Гром оборачивается удивленно.

— Я с тобой, Игорь. И не переживай — я спал утром. И еще немного, пока ты в квартире был. До утра — так до утра.

— Дима, — Грому отчего-то невыносимо смотреть на напарника. — Я после этого дела недели на две, наверное, без вести пропаду. Действительно не помню, когда отпуск брал. И последние обстоятельства, ты знаешь... И все равно — прости меня, мне не стоило...

— Все нормально, — останавливает Дима с легкой улыбкой. Убирает руку от плеча. — Я с таким бы не справился. А ты не только на ногах держишься, но и гипотезы свои продолжаешь строить. Наверное, его человеческая половина настолько же прекрасна, насколько чудовищна чудовищная, раз ему достался такой человек, как ты.

Межу ними повисает тишина. Водитель продолжает флегматично крутить руль. Димины глаза округляются от ужаса, а щеки начинают стремительно алеть.

— А! ОЙ! Я не в том смысле, что я... что ты.. то есть это не про то...

Громкий хохот Игоря, хлопающего его по коленке, прерывает оправдания.

— Игорь, ты чего?

— Гром, ты ок? — оборачивается водитель.

— Да нормально я, нормально, — Гром стирает выступившие слезы. Смех урывками еще вырывается из него, как пар из вскипевшей кастрюли. — Видел бы ты свое лицо, Дим. Никогда бы не подумал, что тебя так легко смутить.