Белые вороны.
Игорь, не удерживаясь, прикладывает руку к одному из них, вспоминая ощущения от соприкосновения. Они оба через него пытались отыскать выход из сумасшествия, из несчастья, каждый — своего. Пока Игорь не запер Сергея в его собственном тупике, а он сам себя — в этой квартире, теперь похожей на психиатрическую палату. Преданный им и разбитый, был обречен касаться не его. И сделал это так демонстративно, что не заметить, не прочесть в этом молчаливых обвинений было нельзя.
И все же стер отпечатки с кружки, оставив с мыслью, что сделал это намеренно, что могут быть и другие вещи, которых он коснулся, но уничтожил следы. Чтобы оставить ему последнее письмо. Может быть, подсказку. А может... Может, прощание.
Игорь подходит к входной двери в квартиру и последовательно запирает изнутри на все замки.
Темно. Тошнотворно. Холодно. Его колотит и едва не выворачивает, а жаль — хочется выблевать и холод, и смесь шампанского с таблетками и блядского майора, так легко предавшего его, подставившего без предупреждения. Если честно, Разумовский и не знает, зачем приехал сюда. Правда ли, решится убить его? Или будет умолять, сознавшись во всем? Как ему вести себя теперь, когда Игорь знает? Когда сам он узнал, что майор, раскусив его, так легко, так хладнокровно прервал их связь? Связь, которая, он надеялся, вытащит его из собственного кошмара?
Вспыхивает свет.
— Стоп! — почти сразу ловят за руку. Разумовский переводит удивленный взгляд на Грома, стоящего справа от зеркала под светильником. — Ты же нервничаешь?
— О, да, еще как, — замечает Сергей. — Мне особенно часть про «хладнокровно прервал связь» зашла. Тебе бы книжки писать.
— А если ты нервничаешь и тебя трясет от холода и спиртного, почему отпечаток четкий, не смазанный? — Гром отнимает чужую руку, смотрит на след, затем — на Разумовского. Указывает на стены. — И вот эти тоже. В твоем состоянии ты по стенке должен был ползти... Почему не сходится?
— Я твоя мысленная проекция, — пожимает плечами Сергей. — Не знаешь ты — не знаю я... А если бы и знал, — аккуратно, но демонстративно освобождает запястье, — то и не сказал бы. Ты меня предал, Гром. Забыл?
— Я тебя спасти сейчас пытаюсь, — бормочет Игорь, стараясь не отвлекаться от размышлений.
— А, может, ты себя спасаешь? От чувства вины? Знаешь, ты не так уж сильно отличаешься от Олега.
Еще свежие воспоминания — пощечина Волкову, приказы Разумовскому на набережной, признание — мелькают калейдоскопом. Игорь гонит их прочь.
— Ты заменил отпечатки. Стер первые, чтобы оставить новые. Или же потому, что хотел скрыть визит, но потом передумал. Однако, судя по их количеству, ты не просто хотел показать, что был здесь. Ты пытался на что-то намекнуть. Жаль, что в намеках ты, если вспомнить картины, не силен.
— Ну, — усмехается Сергей и подходит ближе, — эти-то я оставлял не детективу, ты же понимаешь, — невесомо проводит пальцем по шее Грома. — Но ты отчего-то рвешься вновь играть в логику, дедукцию и следственный эксперимент.
— Шагай дальше, — бросает майор. Оборачивается вслед послушно оставившему его гостю, идет следом. — Стол с документами. Он у самого входа, фото лежали на папке. Они первыми бросились тебе в глаза.
Разумовский оборачивается, раскидывает руки и закатывает глаза.
— Боже, Игорь! Я пьян, несчастен, я только что потерял тебя — какие фото, о чем ты?! — Гром растерянно подходит ближе, забывая, что имеет дело с собственной проекцией. — Или ты и допустить не можешь, что твое исчезновение способно кого-то расстроить? Разбить сердце?
— Я тебе не сердце разбил, а на чувство собственной важности наступил, — он смотрит в сторону, неуютно передергивая плечами, — и на травму старую.
Получает тычок в плечо и от неожиданности летит назад, на диван. Едва приземляется, Разумовский занимает его колени. Руки сами собой вспархивают удержать его, но Гром вовремя останавливается, чтобы не развеять мираж.
— Мне ты был нужен. Один ты. Много тебя, — шепчет Сергей, опираясь руками по обе стороны от Игоря. — Твой запах. Твои вещи. Диван, на котором мы могли бы, но так и не. Плюс кружилась голова. Я провел тут пару минут или, может, полчаса, прикидывая, не устроить ли засаду, не прикончить ли тебя, майор, за все, что ты заставил меня испытать. А потом...
— Что — потом? — спрашивает Гром, но Разумовский молчит. — Что ты сделал потом?
— Я нервничал, был расстроен, растерян, — перебирает, отвернувшись, Сергей совершенно громовской интонацией. — Что я мог сделать?... Что сделал бы ты? — поднимается с его коленей.
— Точно. У меня две сигареты в пачке оставалось, можно проверить.
Лежащая у плиты коробчонка оказывается легкой и подозрительно изогнутой. Она пуста.
— Мы оба делаем это, — заключает Сергей, заглядывая через плечо.
— А что с коробкой? Как будто... Как будто намокла и высохла.
— Шел дождь, как ты помнишь.
— Да, но ты же не выходил на улицу. У парадной дежурили я и Дубин, на площадках спецназ стоял.
— Выставил через окно?...
— Зачем? Да и тут стол к окну придвинут, тебе нужно было бы либо улечься на него, чтоб дотянуться, либо стул придвинуть. Но ты прав насчет окна. Ты полчаса как пришел, значит, все еще рассчитывал скрыть свой визит. Открыл окно, чтоб комната не пропахла дымом. Вернись я следом за тобой, обратил бы внимание, ведь меня, считай, двое суток не было... Но откуда вода?
Гром открывает окно и ежится от пронизывающего сквозняка.
— Игорь, ты ужасно все усложняешь, просто поцелуй меня, — замечает стоящий рядом Разумовский. — Дотронься хотя бы.
— Как найду, так зацелую и затрогаю, не сомневайся, жаловаться еще будешь, — бормочет Гром, даже не оборачиваясь.
— В этом я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в том, что ты найти меня хочешь.
— Так помоги мне. Помоги мне не бояться этого.
— А я говорил. Не думай, просто будь. Ну?
— Холодно, — пожимает плечами Гром. — Мокро, дождь же. Дождь, — до него начинает доходить. — Пачка не была под дождем, — оборачивается к Разумовскому и застывает. — Блядь. Зато ты явно был.
Прежде сухой костюм висит на госте тяжелым мокрым мешком. Рубашка пузырится серыми пятнами там, где липнет к телу. Как и волосы, медь которых от воды стала темнее. Почти докуренная сигарета дрожит в абсолютно белых пальцах.
— Меня Волков по голове ударил, вот я и забыл, как ты на скамейке мок, воробушек, — бормочет Гром.
— Курю и думаю, — Разумовский судорожно выдыхает дым. — Какая ирония — ты меня предал, а мне теперь полы придется в твоем склепе мыть, чтобы следы стереть, — Гром заглядывает за спину и видит дорожку из блестящих влажных пятен. — Закрой окно. Хочешь, чтоб я воспаление легких заработал?
— Тебя вообще тут нет, — ворчит Игорь, но окно закрывает.
— Я иду сушить вещи, — у Сергея зуб на зуб не попадает. — И искать, во что переодеться.
Гром думает о прозвучавшей просьбе коснуться. О том, что если б поддался или хоть представил, понял все про мокрую одежду быстрее. Думает о том, что идея вообразить Разумовского и их несостоявшуюся беседу была не такой уж жалкой и глупой. И, может, они дойдут не только до спрятанной подсказки, но и до вопроса, на который у Грома ответа нет.
Двери, расходясь в стороны, открывают аккуратно сложенное по полкам содержимое.
— Да ты издеваешься? Как я должен понять, на какую вещь обратить внимание? Или мне карманы проверять? Или ты, как Санта-Клаус, в носки что-нибудь запихнул? В белье? С тебя станется, — Игорь поддевает лежащие сверху трусы. — Все как будто на своих местах. Блин, — закрывает двери, — не то. Должно быть что-то очевидное. Яркое. Понятное только мне, — смотрит на отпечатки на стенах.
— Да. И Дима говорил, что я все-таки вещи в шкафах и ящиках не трогал, — поддакивает Разумовский.
— Как же понять? — Игорь опускается на стул.
— Захотеть, — пожимает плечами Разумовский, — просто захотеть понять, — приваливается спиной к стене с отпечатком так, что пальцы торчат над затылком словно корона из белого коралла. — Сирена. Полуптица. Ты же помнишь птицу, Игорь? Не ворону, но тоже белую. Которую ты выпутал из силка на озере и понес домой лечить крыло. Она восхищала тебя, завораживала, и ты безотчетно стремился ее спасти. И нес так осторожно, так бережно, словно вся она из легких перышек состояла... Напомни, сколько сходил синяк от удара клювом?
