Гром едва отпрянуть успевает — нос едва не пересчитывает проносящиеся по колее вагоны. Он теперь отчего-то на противоположной от господина платформе, по другую сторону громыхающих бортами и цепями составов и сцепок, и возникающее на миллисекунды в проемах фиолетовое только хуже делает, только тревожит. Игорь по пустой платформе мечется — надо, надо попасть к станции, к господину, но кругом ни души, пустыня, красный камень и закат золотистый, что поезд бесконечный пронзает и никак, никак весь в него не уйдет.

А там, откуда поезд, темно.

Реку можно переплыть, пропасть обойти. А эта преграда неодолима. И ему стыдно поднять глаза — он уверен, что и за поездом, за стеной проносящихся слоями чугуна и стали тот, так ему нужный, взгляд его увидит и поймет все тотчас. Оставит, разнесет себя по пыльно-серо-каменному, смирившись тоже, и это будет хуже, чем остаться здесь, на отделенной от других плите. И оттого майор не поднимает взгляд.

А поезд не кончается. И пытка.

По плитам солнце заходящее ползет к ногам опасно-рыжим, почти красным, но Игорь почему-то этим и спасается. Смотрит, и, кажется, теплеет.

И человек рядом не отбрасывает тень.

И тонкие пальцы, прерывисто скользя, гладят бокал, а тот наполовину полон. И пузырьки летят со дна, взрываются на искры, на огоньки сгорающего неба.

Шляпа — в руках Игоря. Как чудо, первый снег, последняя надежда.

Ну, что же ты стоишь?! Внутри, снаружи ли... Насмешливо: «Шляпа!». Насмешливо и предопределенно: «Шляпа». Вагоны мчатся, но уже беззвучно. И в венах, в сердце давно не кровь течет — закат. Опасно-рыжий, почти красный. И небу в Игоре так нужно солнце. «Вот же, рядом! Бери!». Решившись, тянется... Гудок срывается, как гильотина.

Отсекает.

Гром смотрит на панель приборов, приходя в себя. Глядит на руки, на пустые руки. Сжимает кулаки. Есть ссадины, а шляпы нет. Машинально морщится, стоит неприятному звуку вновь вспороть воздух над ухом. Поворачивается — водитель застрявшей по соседству в пробке «Приоры» зло лупит по рулю.

— Вовремя проснулся!

Гром оборачивается к сидящему за рулем сержанту.

— Почти приехали, — поясняет тот.

Ну да, конечно. Он все помнит. Летел на машине Волкова по трассе, по свежему, ненакатанному снегу, рисковал. И стоит ли удивляться, что тормознули на первом же посту на въезде в город. Понятливые попались — один экипаж за Волковым рванул, другой машиной занялся, третий до дома вызвался отвезти. Надо в Управление было по-хорошему, но Грому сейчас не до соблюдения УПК — Разумовского бы найти, пока новых ошибок не наворотил. Непоправимых.

Автомобили, как назло, только замедляются, стекаясь к горлышку затора.

— Сейчас, сейчас, — бормочет сержант, чувствуя его настроение. — Аварию проедем, а там пара минут — и на месте, — взвывают включенные мигалки, но толку от них ноль — только взгляды обеспокоенные на них садятся. — По такому снегу далеко не уйдешь. И с таким лицом.

Игорь только молча смотрит в боковое зеркало. Немножко терминатор. Справа — человек, слева — груша боксерская. Поднимает шарф.

Домой надо не только за тем, чтоб проверить, не оставил ли Сергей подсказку на то, где скрылся. Квартиру Грома наверняка сейчас коллеги осматривают, а от них можно будет Дубину позвонить. А то и сам Дима там окажется. Перво-наперво знать надо, не считается ли Гром с его подачи пособником убийцы? Что он после услышанного подслушанного донес? Хватило, чтоб его отстранить или нет?

Если да, Гром исчезнет. Найдет убежище, изменит внешность, имя, будет действовать через своих — лишь бы найти Сергея самому, найти скорее, прежде полиции. Нет — так и вовсе ладно, займется поисками, а Прокопенко отзвонится или через того же Диму привет передаст.

Выезд из пробки все ближе — огни «скорой» красят стены сжимающих проспект зданий и проезжающих машин. Видны виновники — бордовый «Фолькс» и синий «Ниссан» уже к обочине тянут. Каша снега и грязи приправлена стеклом битым, обломками пластмассы, следами масла. Кровью.

— О, со жмурами, видать, — выворачивает шею сержант.

Игорю с его стороны виднее, но он молчит только. Вспоминает, как опасливо и неловко в такой же синий «Ниссан» три недели назад садился. Или это было не с ним?...

— Чего побледнел? — сержанта не унять. — Только не говори, что крови боишься — в жизни не поверю! Не, правда, майор... Ты как?

— Нормально, — глухо отрезает Игорь. Их машина как раз просачивается в коридор рядом со «скорой». Врачи хмуро грузят в салон тело в пластиковом мешке. Там не может быть Разумовского, говорит себе Гром. Не могло его быть в «Ниссане», и в аварию он не попадал. Не дурак же он, будучи в розыске, на собственной машине раскатывать. А если и дурак, то полиция — не идиоты. Отловили бы по камерам в два счета, первый патруль бы скрутил. Он бы в изолятор попал. Он бы не погиб.

Они давно выбрались на свободную дорогу, но Гром еще цепляется за ручку двери, будто хочет и не решается выйти.

— У тебя успокоительное есть? В аптечке?

Сержант только бровь поднимает. Игорь прежде бы себе таких вопросов не позволил. Не сознался бы в собственной слабости. Но сейчас эта слабость сильнее него.

— В бардачке глянь, — говорит ППСник с деланным равнодушием, и сразу ясно — уже готовит байку про мента, вида крови испугавшегося. Плевать. Игорь без спросу подхватывает бутылку воды меж сиденьями запить таблетки. Чувствует, как ускоряется сердце, стоит им свернуть на знакомые улицы.

— Останови тут, — просит за квартал от дома.

— Ты уверен?

— Да, уверен, останавливай давай...

Гром скомкано благодарит сержанта в компенсацию за недавнюю грубость, еще раз сверяет контакты и, скупо улыбнувшись шутке про скидку на вторую поездку, шагает к арке. Снег идет, снег продолжает падать, и уже насыпало столько, что и машине, не то, что человеку, забуксовать легко.

Спускаются сумерки.

Больше двенадцати часов с момента их расставания прошло.

За это время до Москвы добраться можно. Можно укрытие за городом организовать. Можно в городе квартиру снять и к осаде приготовиться. Сколько было у него времени? Когда Дима понял, что искать их пора? Какими ресурсами запасся Разумовский? Есть у него еще кто кроме Волкова? Что в голове его теперь, когда раскрыли? Когда раскрылся Гром?

Снег лежит толстой ватой. Гром, погруженный в мысли, шагает торопливо, широко, и ноги едут в стороны. Он с трудом держит равновесие. В голове — уставший, собой же измученный Разумовский, готовый его рукам, его заверениям сдаться, но все ускользающий, выкручивающийся из его объятий. Самой малости будто не хватило. И то, что Гром не знает, не может определить, в чем она состоит, мучает его.

Потому что даже встреть он его сейчас, что он сделает иначе? Что Игорь должен показать, в чем уверить, чтобы Сергей остался с ним?

Свернув под укрытие арки, Гром от неожиданности замирает. Растерянно проходит меж рядами полицейских машин. Водители и оперативники провожают его не менее удивленно. Гром шагает быстрее, к толпе у подъезда. Но чем ближе подходит, тем яснее понимает — всего лишь оперштаб, не место происшествия. Слышит голос Прокопенко, чувствует, как успокаивается. Замечает среди прочих спин боком втиснувшегося Дубина. Сам влезает в тесный круг, склонившийся над картой.

— … вот эти шесть квадратов, — стучит карандашом по карте Федор Иванович. Строгий, внимательный взгляд перепрыгивает резко с одного лица на другое. — По ним все ясно? — толпа откликается нестройным «да-понятно-ясно-ага». — Теперь дополнительные сектора поиска. Кто здесь областники? Южное направление, проверяйте все вдоль Киевского шоссе, отдел в Гатчине подключите, прочешите все более или менее крупные пункты...

Держится, думает Гром. Но по голосу, по четкости указаний ясно, что взволнован до крайней степени. Из-за него, Грома, взволнован.

— Извиняюсь, но тут мелкие надо проверять, — встревает Игорь. — Если он Грома далеко увез, значит, вряд ли в город вернется. Значит, Разумовский сам к нему приедет. А он в розыске. Значит, в людном месте светиться не рискнут, на окраине где встретятся, в деревне или вообще в сторожке на пруду каком... — поднимает взгляд. Прокопенко смотрит на него своими светлыми глазами.