Но единожды все же ловит Волкова на просчете. Душит, оказавшись позади поставленного на колени противника, но у самого силы на исходе.
— Умей... проигрывать... — кряхтит в чужую макушку. — Он... не тебя выбрал...
Волков, наконец, швыряет его через плечо, и Гром распластывается на обледеневших плитах. Силы на исходе, хочется тут и уснуть. Он закрывает глаза. «Где эта чертова полиция?». Смеется собственной мысли. За отворот куртки вздергивают вверх — он на удачу в последний раз бьет правой, попадает в плечо.
И в тот же миг тяжелый ответный удар скручивает голову вправо, вся левая сторона звенит. А затем Волков добавляет.
Картинка и звуки гаснут.
Рабочий день, этот блядский, бесконечный рабочий день наконец-то подходит к концу.
Игорь выдыхает с облегчением.
====== 16. Правда ======
Гром приходит в чувство самым странным образом — сам. Его не бьют по щеке, не требуют проснуться, даже водой в лицо не плещут. Только свет — свет из узкого окошка под потолком доставляет дискомфорт. Кажется, ест глаза сквозь веки. Он, поморщившись, пытается убрать лицо с пути лучей, но может только отвернуться — тело пережато веревками, а в лопатки упирается спинка стула.
Ему все еще горько от чувства, сопровождавшего во сне. Снилась белиберда — он, еще маленький, никак не мог отправиться куда-то на поезде — по очереди терялись родители. Вот он стоял у кассы с мамой, беспокойно дожидаясь отца, вот шел по ее просьбе искать, пугался, что не найдет, а вот уже был с ним, и надо было снова возвращаться за мамой, чтобы успеть в вагон, и ее все нигде не было, и каким-то сотрудникам железной дороги все время приходилось объяснять свою проблему... И от метаний этих было муторно, тяжело и больно.
Но теперь вместе с дыханием чувства эти уходят в заливающий его свет.
Легче.
Игорь, окончательно придя в себя, прислушивается к шагам за спиной. Тянется обернуться, но Волков, и сам не скрываясь, проскальзывает мимо, возится у заставленного ящиками с инструментами рабочего стола. Гром усмехается, обводит, насколько позволяет свет, взглядом небольшое сумрачное помещение. Гараж или подвал — дальнего конца и потолка отсюда, из круга света, не разглядеть.
Фокусируется на Волкове, на том, что тот делает. Игорь смеется, смеется легко и демонстративно победно. Получает закономерный нечитаемый взгляд.
— Редкий солнечный денек, да?
Олег возвращается к возне за столом, деталей которой Гром из-за света разглядеть не может.
— Часа два уже? Три? — продолжает Игорь. — Учитывая твою верность, ты бы не предал его. А значит, это он не пришел. Не сделал, как ты говорил. И ты допускал этот исход, раз оставил меня в живых... Чтобы я, в таком случае, нашел его и спас. Потому что всем, кроме нас с тобой, плевать на его спасение. А сам ты отыскать его бессилен. Уже.
— Я тебе поесть захватил, — произносит Волков своим тихим, прохладным голосом. Обходит стул и легко, но со скрежетом по полу подтаскивает его к столу вместе с Громом. Игорь, освобожденный от пытки светом, утыкается взглядом в купол крышки на подносе. — Но не обессудь — вчерашнее. Ты слишком долго спал. Впрочем, я подогрел.
Волков открывает блюдо, и все внутри Игоря замирает. Безупречная белизна края, тщательность продуманных деталей режут его сердце, словно лезвием, своей ненужностью. Невостребованностью. Неоцененностью.
Разочарованием.
С запозданием вспоминает о Волкове — тот следит за его лицом. Выдает едва ли искренний смешок и смотрит, как Олег выкладывает перед ним пластиковые нож и вилку.
— Меры безопасности, — выдает Волков нейтрально, словно не наслаждается местью. — Сейчас развяжу тебе руки, чтобы ты наконец съел эту шаверму, но без фокусов, да?
— Что-то я не голоден, — замечает Гром, пока Волков возится с узлами. Оглядывает стол. Можно огреть подносом, но с первого раза Олег вряд ли вырубится, а на второй у Грома, по прежнему связанного, шанса не будет.
— А ты подумай о прованских травах, которые внутри, — смотрит сверху вниз, снимает последние веревки, — и о начинке, поданой после долгого томления.
По всем признакам убивать его не собираются. Игорь разминает запястья, смотрит опасливо.
— А мне так нравился мой телефон...
— Сережа новый купит, — отрезает Волков. Отходит в сторону окна, смешивается с сумраком. Судя по скрипу, опускается не то на ящики, не то на стул. — Приступай.
— Слушай, я же...
— Приступай, Игорь, приступай.
Голос не оставляет шанса. И отчего-то ясно, что даже напомни Гром о том, что дорога каждая секунда, Волков не уступит. Даже слова не произнесет. Он поднимает нож и вилку, смотрит на блюдо. Откладывает.
— Я не могу.
— Отчего же? Это твой заказ и приготовлен одним из лучших шефов Петербурга. Попробуй.
Перед глазами стоит Разумовский. Радостный, только входящий в ресторан, веселый с шефом — и разбитый, не верящий в произошедшее, в гневе вылетающий под колеса такси, награждающий бегущего за ним Волкова бессильной, истерической пощечиной.
— Ты был прав, — говорит Гром, глядя перед собой, — прав насчет меня во всем, что пытался ему доказать. Если убеждал, что я предатель, ты был прав. Меня и на деле-то оставили только ради плана с провокацией. И если бы ты не влез, Сергей уже сидел бы в камере. И потому что это саморазрушение нужно было остановить, — кивает Гром и оборачивается к мраку, — и потому что я — это я, ты не ошибся, молодец, я действительно полицейский... Но ты не прав, если отнес это и к тому, что было прежде. Было еще вчера утром...
Игорь осекается, переводит взгляд на сложенные перед собой руки. Волков поднимается, выстукивает из пачки сигарету, чиркает зажигалкой. Дым в полной тишине ползет к Грому, заворачивается вокруг него змеей. Олег уходит куда-то за спину, и Гром инстинктивно поднимает плечи. Звук взведенного затвора демонстративен, но легче не становится.
— Если я сейчас пущу пулю в твой затылок, мозги, которыми ты придумал этот гребаный план, разлетятся по столу, а лицом ты приземлишься в эту блядскую шаверму. Как тебе такая смерть?
Игорь молчит.
— Ты боишься... — тянет Олег. — А значит ни черта не понимаешь, что я не могу. И это непонимание больнее всего. Знаешь, почему?.. Пять минут назад ты так надменно радовался тому, что он не пришел, тому, что он не поверил мне — а тебе поверил. Вычеркнул меня, удалил из сердца. Нет, Игорь — на такое способен только ты, тварь ты двуличная. А Сережа мне поверил, потому и не пришел. Поверил, что я тебя убить могу, и не пришел, чтобы спасти. Он первый понял: пока он неизвестно, где, пока он не со мной, я не смогу тебя убить! Сохраню твою никчемную жизнь, чтобы ты его смог отыскать. Вот, как он тебя любит... А ты длиной решил помериться, — в голосе, звучащем ближе, читается нервная улыбка, и следом в затылок Грома втыкается ствол. — Ну, так если у меня короче, и Разумовский мне, по-твоему, не светит, может, и закончим на этом? А, Гром? Чего молчишь?
— Я вчера все сказал, — отрезает Игорь. — И ты это знаешь; и знаешь, что это правда, поэтому я до сих пор и жив.
Оружие, дрожа в руках, царапает кожу. Затем исчезает. Три оглушительных выстрела заставляют Грома вжать голову в плечи. Он смотрит на отверстия под окном. Понятно — раз такие смелые жесты, они где-то далеко от жилых домов и на помощь случайных местных можно не рассчитывать.
Переводит взгляд назад — Волков, словно не было вспышки, пополняет магазин.
— Почему ты опекаешь его? — решается Игорь.
— Потому что сам он не справится, разве не ясно, — интонация в противовес смыслу морозит, как лед. — Сережа всегда был... хрупким. Уязвимым. Понятия не имеющим о защите. Поэтому его защищал я. И защищу еще раз не без твоей помощи, — он заканчивает заряжать оружие. — Мы не будем искать Разумовского. И никто не будет... Сейчас я прострелю тебе что-нибудь ненужное, а ты врежешь мне от души пару раз. Свяжешь и позвонишь коллегам с моего мобильного. И я пойду по делу как Потрошитель, он же Перевозчик, он же главный и единственный фигурант. Сережа останется не только на свободе — он останется с тобой, как и хотел. Но ни в психушку, ни в колонию не пойдет — это его сломает... — Волков поднимает взгляд. — Какую часть тела выбираешь, майор?
