Осекается, стоит Грому нажать кнопку «Нокии». Света, все ж, хватает обоим. Игорь смотрит на застывшего Разумовского, Разумовский пялится на него, и жизни в Сереже не больше, чем в статуе. И бледнеет также стремительно. А глаза... Глаза, ширясь от ужаса, темнеют. «Золото — в синеву», — догадывается Гром.
— Добрый вечер, полиция нравов, — не выдерживает Игорь. Сглатывает, смачивая пересохший рот. И, как сидел на корточках, вперед бросается. К значку белому на куртке, значку «Вместе». Значку с жестом победителя.
Комментарий к 14. Сердце Мне попалась уместная песня к финалу главы. Мрачно-гнетущая, темная, но с выходом к свету в конце. И с потрясным брутальным мужским вокалом. Если не знаете английского, покайфуете, а так, конечно, невозможно не раниться смыслом текста, в общем-то простого, но такого глубокого, такого подходящего к этой главе, что трудно придумать что-то еще более оптимальное. Исполнитель Black Lab, название This Night. Меня очень цепанула строчка (перевожу) “Если ты не можешь простить, то и не забудешь”. И припев I know I'm not forgiven // But I hope that I'l be given // Some peace.
Изначально звучала в одной из серий “Доктора Хауса”, откуда я ее и забрала.
====== 15. Сирены ======
Комментарий к 15. Сирены Сцена разошлась на 7 страниц, поэтому правда не влезла, поэтому глава называется иначе. А “Правда” и “много Волкова”, соотвественно, будут дальше. Еще хочу оставить тут песню, которую мне открыл мой фэндомный друг WearFlowersInYourHair. Поют Il Volo, называется Grande Amore. Ресторан, слежка и эта часть – вдохновлялась на них ей.
Взмах поперек, и Гром не успевает — ладонь вспыхивает. Болью, красным, алым. Протянутая. Капель пара уже на выходе, на исходе удара с лезвия в тень летят. Гром осознает это, когда их уже нет, когда тишина ошарашенная уже. Поднимает взгляд на такой же — застывший, не осознающий, не желающий осознавать.
«Я никогда не причиню тебе вред». Никогда не причиню тебе... Тебе.
Нож из ладони забинтованной выпадает, звякает, приземляясь, обо что-то. Тот самый?
Игорь не голову, только глаза снова от земли к человеку перед собой поднимает. Как удержать теперь, когда стоит еще всего лишь в метре, руку протяни, но чувство уже — что песком сквозь пальцы вытек. Потерял.
Боль огнем в рассеченной ладони пульсирует. Решается.
— Сережа... — шаг.
Вздрогнув, вскидывается — отскакивает на два.
Вот и все, понимает Гром. Чуть наклоняет голову, но не отпускает взглядом. Вот и все.
Срываются они одновременно. Разумовский, тень тонкая и легкая, мчится без разбору закоулками, оскальзывается, хватается за все подряд, и рвется дальше, дальше, дальше от собственного ада. Игорь прижимает руку, морщится — не до боли сейчас. Куда хуже отчаянье и усталость — он не может им проиграть. В том проулке нож остался, сержант остался, кровь его пятнами... Несколько минут, и кончено будет. Дубин доложит и — в розыск объявить, по тревоге поднять, перехват, перехват, перехват... Игорь его больше не увидит. Не завершит то, что в проулке началось, захватило.
Ох, если бы в другой день и не в семнадцатый час работы. Не после всего, что случилось днем. Не после всего, что случилось ночью. Разумовский делает его на незнакомых улицах, даже стыдно. Игорь мог бы взять его на измор, но выносливость проверять некогда — до вмешательства подкрепления минуты.
Следом за Сережей на проспект выскакивает. Можно бы было радоваться — светофоры задержат, но в четвертом часу утра дороги пусты, и беглец его, не притормаживая, перекрестки пролетает. Гром не хочет думать, что и при наличии машин Разумовский бы раздумывать не стал. И пригрози стрелять — не остановится. О-о, руки, только руки!
Гром отключается от мыслей об усталости и ускоряет бег. Ему везет — Разумовский по глупости от домов, от городской стороны через дорогу к парапету над каналом проскакивает, вдоль воды мчится, а там наледи больше, и кроссовки его модные по предательской корке куда охотней игоревой обуви катятся. То и дело за поручень хватается, металл от холода липкий, слышно легкий звон, когда ладони задевают, слышно дрожащее дыхание, слышно всхлипы уже, слышно, слышно, слышно...
Уцелевшая, правая рука тяжело на плечо падает и без сожалений грубым рывком разворачивает, с парапета стаскивая.
- Нет-нет-нет, – пойманной птицей бьется, во все стороны вертится, вырваться пытаясь, – не хочу, не хочу, не хочу!
Игорь только молча перехватывает и от конечностей, бестолково взлетающих, уворачивается. Нет ни слов, ни жестов, ни даже мыслей для него такого, оголенного, почти умирающего в его руках, и Гром только крепче и крепче всякий раз перехватить пытается, жмет к себе по-звериному, под себя подмять пытается. Надеется, если не словами, не прикосновениями, то хоть так, через ощущение его собственной силы дойдет. Дойдет, что он тоже есть.
Срабатывает. Разумовский, его телом о парапет распластанный, затихает, но на ухо чужие вдохи рваными сухими всхлипами ложатся, и выдохов неслышно, и Грому становится страшно своего бессилия.
— Мы придумаем, — говорит. — Придумаем, — обещает.
— Это ты виноват, — шепот. — Ты виноват, Игорь.
— Я, — выдыхает после паузы. Ладонью — под воротник куртки к волосам. С запозданием вспоминает, что в крови вся. От шеи испачканной отдергивает. — Прости, я... Забыл я.
Тишина пугающая в ответ. Разумовский в его руках дрожит. Кулаки врезаются в грудь с такой силой, что Гром не выдерживает — отступает, не размыкая, впрочем, рук.
— Это все твой гребаный план, — шипит. — С самого начала понял, да? В первый раз сбежал, чтоб меня спровоцировать, да? — пятится, не пытаясь выбраться, за собой тянет. — Так вот знай. Последний труп на твоей совести, Игорь... И следующие тоже.
— Я не отпущу тебя.
— Ну, конечно, — скалится ужасно. — Зря, что ли, в гомосексуалы записался... Репутацию мачо под откос пустил. Майор Гром — гей... Майор Гром — гей! — орет на всю улицу.
Игорь, не удержавшись, встряхивает.
— Прекрати это, — предупреждает тихо.
— А ты — что? Стесняешься? Так тебе это еще в рапорте писать!... Господи, да ты же сам сознался, что работаешь под прикрытием, — с театральным удивлением хлопает себя по щеке. — Когда помадой тебя накрасил и парик надел...
Игорь, придержав крепче, остановив, подходит вплотную. Смотрит в снова золотистые глаза, понимает, что упустил момент, когда изменились.
— Заметь, — нависает над ним, — я даже не вспоминаю про те фотки и не прошу удалить компромат.
— Компромат? — вскидывает брови Разумовский. — Компромат?! — начинает вырываться, отбивается зло. — Ты думаешь, я в тот момент компромат на тебя собирал?!
— Прекрати.
— По себе судишь, майор?! Следил же, да? Ну, как, понравился спектакль? Какая часть больше всего? Когда я в ресторане целый час тебе в дурацкой надежде авансы делал или когда в квартире твоей хоть одну балку достаточно крепкую искал? О-о, нет, твоя любимая часть — последняя, я знаю. Так легко залезть под самую кожу, без регистрации и смс, — тянет себе, шипит в ухо, — увидеть, узнать всю грязь, которую я с детства с собой ношу. Тебя же завело? Завело, да?
Рука падает между ног, сжимает крепко. Гром не сопротивляется, не отводит взгляда от злых, горящих яростью глаз.
— А хочешь, прямо сейчас это сделаем? Прямо здесь? Как я описал в той грязной подворотне, где ты трусливо прятался в тени... Или как в ресторане предлагал, а?
Игорь смотрит на приоткрытые губы, на перекошенное гневом лицо и сам себе поражается — даже сейчас может думать только о том, как он красив. И все, происходящее с ними, тоже красиво ужасной, извращенной красотой. Как спектакль. И Гром на миг соблазняется.
— Твой телефон был на прослушке. Весь вечер.
Смотрит, как цепенеет, как золотистые глаза пламенем зарастают, хотя казалось, дальше некуда. Разумовский вплотную приближается.
— Я засужу тебя, сука, — шепчет на ухо. — Тебя и все твое управление. Право на работу в органах отберу, по подворотням побираться будешь и стройки охранять. И кожанку эту древнюю до конца жизни донашивать.
