— Не-е-ет, — шипит шепотом. — Ты же видел, я алиби себе обеспечил. Переоделся. Замаскировался. Я планирую вернуться и жить, как жил.

— Я очень устал, — признается Гром. Снимает кепку. — Скажи сам, чего ты хочешь? Скажи мне, кто ты?

Разумовский только усмехается и вновь в самое сердце попадает. Своим укладывается на руль. Смотрит искоса лукаво.

— Ты ведь знаешь, это против правил. Помнишь, я на первом же свидании тебе сознался, а ты не понял. Я — твое дело, и ты меня уже возбудил, майор. В самом прямом смысле. Ты бы понял это, думай ты обо мне головой, а не членом. Но ты уже тогда допускал эту связь, что мне, конечно, льстит. Но теперь, — Разумовский приподнимается над рулевым колесом, — теперь разгадай меня, Игорь. Раскрой. Все карты в твоих руках.

— Если бы все дело было в том, что я не пришел на ужин, не отвечаю тебе, убийство полицейского было бы ожидаемо. В прошлый раз я ушел не вовремя, и ты убил прохожего. Теперь разрыв — и полицейский, — Гром кивает. — Соизмеримо. Драматично. Все, как ты любишь.

— Молодец.

— Но ты знаешь, что я приходил. Тебе рассказал Волков. Ты не можешь не думать о том, что я вышел на твой ресторан. А от него легко выйти и на твою помощь бездомным. Связать твое имя с нападениями можно лишь косвенно, по срокам — убийства начались после старта сотрудничества. Но в твоем состоянии ты легко бы допустил, что я заподозрил тебя или даже раскрыл. Что затаился, чтобы устроить засаду. И отказался от тебя, считая убийцей.

— Браво.

— И ты, конечно, под невыносимым напряжением, потому что не знаешь, ищут ли тебя, бежать тебе или нет. И ты идешь ва-банк. Едешь туда, где тебя либо задержат, либо ты поймешь, что все еще не раскрыт. В бар, где полно полицейских.

Разумовский разводит руками.

— Твой мозг — самая сексуальная часть тела. И немного странная, учитывая, что этот комплимент я делаю, будучи лишь частью твоего воображения.

— Настоящий Разумовский тоже с этим бы согласился. Учитывая то, как часто он... Ну...

— Совокупляется с ним, — воодушевленно добавляет мираж. — А это отличная идея...

— Нет.

— Я могу говорить то, про что ты и подумать не решаешься!

— Нет!

— Тебе понравилась идея с грубым сексом.

- Боже.

— Убийца я или нет, принадлежать я должен только тебе.

— Хватит.

— И ко всему прочему сейчас тебя терзает ревность, — он придвигается. — Невыносимо представлять, — тонкие пальцы по-паучьи шагают по плечу, и это будто ощутимо, — как к реальному мне прикасается кто-то другой. Кто-то, может быть, знакомый, с кем ты видишься в Управлении. Говоришь. И прямо сейчас я доверяю себя ему, а не тебе... И это злит и заводит, — приближает лицо. — И ужасает. Потому что понимаешь — я доверяю этому кому-то не жизнь, а смерть. Есть ли шанс, что я, подозревая, что раскрыт, зная, что отвергнут единственным, кому верил, не вытащу, наивный, нож против вооруженного полицейского? А что еще страшнее... — тонкие, алые губы в сантиметрах от его губ так похожи на настоящие. — Ты ни черта не думаешь о потерпевших. Впервые, Гром, тебе плевать на них и справедливость. Бездомные они или прохожие. Или твои коллеги. Тебе важен только я. И ты чувствуешь, что потерял опору под ногами. Повис над бездной. А, может быть, всегда над ней висел? А, может быть, и был бездной?... И теперь не можешь понять, кто я, потому что не поймешь никак — а кто же ты?

Дыхание напротив беззвучно, и Грому очевидно, что это лишь уловка подсознания. Но слова, которые, минуя уши, ложатся глубже, звучат реальнее всего, что он слышал за весь этот бесконечный день.

— Впусти меня в сердце, Игорь.

— Ты уже там, — бормочет Гром.

— Не-е-ет... — кладет голову на плечо, смотрит преданно. — Довольно маскарада — там Разумовский. И ты на самом деле так напуган этим, что я — я теперь даже не в твоем теле... — усмехается, но улыбка гаснет. — Прошлое не право, Игорь. И не имеет прав. И смысла... А карты твои не работают без проводника. Мы оба знаем, что они не ответы — лишь указание, где эти ответы получить... И только я проведу.

Гром прикасается к прохладной меди у плеча, ладонь шелком течет вниз. Больше всего на свете хочется целовать. Больше всего на свете хочется слушать. Обнимать. Грустить, смеяться, всякой ерундой заниматься...

— Только в рамках УК, — уточняет голос от плеча. Гром, не сдержавшись, фыркает. Шмыгает носом.

Только бы чувствовать живое, горячее, текучее, изменчивое, но всегда знакомое, до боли знакомое тепло под ладонью, губами, щекой, взглядом, сердцем... Его так много сейчас, призрачного, но столь реального, что Гром закрывает глаза, тонет в нем, краем уха ловя переговоры заскучавшего спецназа в рации.

— Игорь, — оживает гарнитура голосом Димы. — Игорь, они выходят.

Он называет знакомую фамилию. Говорит, что Разумовский расплачивается и, видимо, покинет бар с интервалом. Гром ждет данных от командира группы. Тот сообщает, что полицейский притормозил у баков с мусором в проулке по соседству с заведением. Игорь, поблагодарив, отправляет их в машину.

— Что? — выпадает, опешив, командир.

— Изменения в плане, — отвечает Гром. — Немедленно обходными путями возвращайтесь в машину. Ожидайте приказа. Надеюсь, я не должен повторять дважды.

Ну, хотя бы за мат в беседе с коллегами его не отчитают. Впрочем, список грехов и так будет велик.

— Дима, — переключается Гром. — Спасибо. Возвращайся в машину и жди сигнала. Я сам его арестую.

Не выслушивая ответ, сдергивает гарнитуру. Выходит.

— Гро-о-ом?! — у сержанта в проулке от удивления чуть сигарета из пальцев не выпадает. — Третий час ночи — не спится, что ли? Гром. Гром! Гром, ты ч...

Игорь смотрит на бессознательное тело у ног. Вот как так вышло? Вроде шел, слова подбирал, думал, оружием, на крайний случай, пригрозит, а руки сами о стену приложили. У него, впрочем, с чувствами всегда так — стоит дать свободу, и сам рискуешь ее потерять. «Ревность», – определяет Гром, затаскивая бедолагу в тень и ощущая острое желание отрезать тому пальцы за то, что Разумовского касался.

Сам в тень уходит, к стене прижимается, стараясь выровнять, унять по-звериному шумное дыхание. Это ничего, что нападение сорвал — при Разумовском нож, наверняка, тот самый будет. Эксперты подтвердили, что все жертвы одним и тем же убиты были. Чего б ему почерк-то менять?.. И все свяжется воедино.

И Гром арестует его. Заставит признаться. И выяснит, как бы не упирался, что там с ним. И не оставит больше — ни в суде, ни в тюрьме или на лечении. Вытащит — из мрака, из лабиринта, из карусели бесконечной — и будет рядом. Потому что так чувствует и так решил. Раз и навсегда.

Он замирает, слыша голос.

Лучше вовсе не дышать, если тише не выходит.

— … а потом, — смеется, эхо легкое по двору раскатывается, — а потом они ставят его на колени и заставляют по кругу отсасывать их маленькие члены, которые даже не стоят, — смеется, — им по четырнадцать-пятнадцать, они знать-не знают, что такое секс, но понаслушались и пытаются. А этот — с полным ртом — слезы льет, — наигранно расстроенный голос. — Но я знаю, что ему нравится. Ему нравится, когда об него вытирают ноги... Господи, — речь прерывается. Взвизгивает, разбившись, бутылка. — Как можно быть такой тряпкой?! — смех нарастает, нарастает — прекращается. — И я смотрю на это, — уже совсем рядом, за баками. — И смеюсь. Смеюсь над этими насильниками малолетними, над ним смеюсь... и понимаю, что все придется взять в свои руки. Опять... Впрочем, забудь, — раз-два-три, щелкает зажигалка. — Тебе я отсосу по первому разряду, дышать не сможешь, — усмешка. — У меня с недавних пор кинк на полицейскую форму... Ты там жив? Как там тебя...

Гром, присевший между баками, обескураженный услышанным, не находит ничего лучше, как треснуть кулаком по одному из них.

— А, в жопу бухой, — разочарованно. — Но ничего, тебя, может, и нет, зато его заведу. Обожаю доводить его. Я чувствую... Чувствую азарт, когда он мечется, тянет назад, а сам уже стонать и кончить в чужих руках готов. И его просто разрывает, — подошва шуршит на обледенелой корке, растаптывая сигарету. — Давай раздразним его. Скажем, что задумали. Задумали все повторить то-о-очь-в-точь, — манерно-мечтательно выдыхает Разумовский. Приближается. — От слов — надеюсь, ты все правильно запомнил — и ударов... пощечин... унижений... До боли, жгучей боли от того, что резко и на сухую... До синяков... До ужаса внутри... Трахни его, пожалуйста, — томно, тягуче приваливается к баку, глядя в темноту, где прячется Гром. — Трахни эту тряпку по-же...