Зеленый огонек динамика в заполнившей все темноте кажется глазом, который видит его насквозь. И Игорь ждет.
Приговора.
— Но мы можем в это поиграть, — заканчивает Сергей. — Даю тебе четверть часа. И жду в туалете ресторана «Соль». Иди к служебному. Там тебя встретит высокий брюнет с тяжелым взглядом. Скажи, что у тебя деловая встреча с Сергеем Разумовским. Он проводит тебя... Время пошло.
Огонек гаснет. И тьма, заполнившая, неспокойна — прорастает ощущениями, будоражит, тянет, заставляет сомневаться. Расходится мечтами, и мечты уже минувшее превращают в мираж. Так ли прав был Гром, устроивший ему засаду? Сергей сказал, что Игорь выбрал борьбу за возможность проигрыша, и это было истинно. Больно и истинно. Но значит, этот караул — только шаг к уже выбранному финалу. Его собственная карусель. Он мог бы сойти. Сойти прямо сейчас.
Гром смотрит на ресторан.
Забрать Разумовского с его собственной. Дать пространство, как он сказал. Пространство рядом с собой. Что, если этого действительно хватит? Что, если это единственное, что может спасти? Тогда оно важнее законов психиатрии и уж тем более законов права. А если важнее, значит, справедливее.
— Я начинаю понимать.
Голос врывается так грубо, что Гром не сразу соображает, куда повернуть голову.
— Что?
— Слова о сирене, — Дима показывает стаканчиком на приемник. — Он же соблазнял тебя!
Гром теряется. Ровно, как в такси после сообщения от Сергея. Он едва ли может верить себе.
— Игорь? — Дубин беспокоится.
— Все нормально, я понял.
— Ты же не пойдешь в ресторан?
Гром зависает.
— Я мог бы вытащить признание...
— Так, — Дима отставляет кофе и на всякий случай блокирует двери. — Я — твоя веревка и мачта.
— Брось, ты же видел, он на эмоциях...
— Игорь, ты серьезно?
— Я его в два счета расколю, — Гром хватает отложенную назад куртку. Смотрит на Диму. — Или что — настучишь по рации, что я против плана пошел?
Дубин только вздыхает. Разворачивается к рулю, смотрит перед собой.
— Я случайно стал свидетелем большого секрета. Причем во всех маленьких подробностях. И мне очевидно, что я не докажу тебе глупость идеи с побегом. Ведь для этого ты сначала перед собой должен признать, что решил бежать с ним. И что он тебе дорог. Что привязан ты к нему невыносимо крепко. И хоть это даже мне очевидно, ты, я знаю, будешь отпираться до последнего. Следовательно, мы можем поговорить только о другом. О том, что Разумовский вписал тебя в какой-то безумно драматичный треугольник со своим начальником безопасности. И судя по его лицу, до Разумовского ты можешь и не дойти. Кроме того после твоего сегодняшнего визита эта парочка, вполне вероятно, сговорилась тебя уложить, пока их дела, как они надеются, не дошли до полиции. Игорь! — не выдерживает Дима. — Разумовский знает, что ты приходил в ресторан. И, вероятно, объясняет свою свободу только тем, что ты никому ничего не сказал. Верит в твою привязанность. И ее же сейчас использует, чтобы заманить тебя в очевидную ловушку. Но знаешь что, — Дубин неожиданно склоняется к пакету с едой, — я даже это не буду обсуждать с тобой. А скажу вот что.
Озадаченный Гром терпеливо ждет, пока Дима разольет кофе по стаканчикам. Протягивает Игорю, и тот, помедлив, берет.
— Ты ведь знал, что Разумовский будет откровенен по телефону. Но поехал не один, а взял в эту машину меня! — Дубин протыкает пальцем воздух. — Спрашивается, зачем? Зачем, Игорь? — смотрит победно.
— Что б ты машину вел — Прокопенко меня водкой накачал.
Дубин зависает.
— Блин. Ну, Игорь, ну, блин...
— Да ладно, понял я уже, — тоже отворачивается на сиденье, греет руки о картонный стакан. — Взял тебя, чтобы ты меня, идиота влюбленного, остановил, когда я в воду к сирене кинусь. И чтобы отвлекал, пока время утекает незаметно. Кончились мои минуты уже, да?
— Еще три, — отвечает Дима после паузы.
Игорь смотрит на огромные окна, на поднимающегося Разумовского, на руки, которые взлетают поправить воротник и волосы в ожидании встречи, на то, как хладнокровно и мучительно приказывает Сергей преданному и, очевидно, любящему его человеку провести к нему того, кто этому человеку теперь более всех ненавистен, на прямую спину удаляющегося вглубь зала Сережи — смотрит, и чувствует себя брошенным псом. Странное дело, пытается внушить это чувство Разумовскому, персональному монстру своему, а чувствует сам. Поднимает голову на вывеску. Соль. Единственный. Сеул. Надо, надо было все-таки протестовать против его размещения.
К черту всех единственных.
====== 14. Сердце ======
Первым возвращается Волков. Игорь смотрит на часы.
— Десять минут сверх обещанного, — озвучивает Дима. — Видно, очень дождаться хотел.
Речь, конечно, о Разумовском, не о начальнике охраны. Олег же выглядит если не повеселевшим, то значительно ободрившимся. Уверенно раздает приказы, делает замечания персоналу — и упускает летящего сквозь зал начальника, пока тот не минует его, едва не задев плечо. Сжатые губы, сжатые кулаки; нервный спешный шаг и разметавшиеся волосы — Гром даже любуется. Разумовский — локальная буря, собранная внутрь шаровая молния, едва сдерживающая напряжение. И когда Волков трогает беспечно плечо, Игорь уже знает —
— взорвется.
Левая рука Сергея еще на полуобороте сносит все, что тащит на подносе не вовремя подвернувшийся официант. Лицо Волкова вытягивается встревоженно, и Гром с удивлением ловит себя на мысли, что ему приятно. Приятно видеть, что никто, ни персонал, ни гости ресторана, не вездесущий телохранитель в толк взять не могут, что с Сережей творится. Только Игорь понимает.
— Вот он и расстроился.
И Дима, да. Дубин заводит двигатель. Снимает рацию, предупреждает остальных, напоминая адрес башни «Вместе» и порядок следования. Игорь берет фотоаппарат.
Снимает: Сережа упирается в грудь Волкова, с силой освобождается от объятий.
Снимает: выскакивает в распахнутом пиджаке, машет, еще со ступенек такси поймать пытается, бросается чуть ли не под каждое.
Снимает: спешит к остановившемуся. Волков снова за руку ловит, пальто ему всучить пытается, удержать его, склоняется, внушая что-то, близко-близко.
Снимает: голова чужая от пощечины градусов на девяносто выворачивается. Разумовский уже в машине. Отъезжает. Волков так и стоит по дождем начинающимся, смотрит вслед беспомощно, и пальто Сережино, в опущенных руках висящее, уголком лужу задевает.
— Поехали, — говорит Гром. — Только не прижимайся.
Включает программу, настраивая навигацию спутника для слежки за такси. Передает номер машины остальным. Оборачивается, когда «Ауди» проплывает мимо здания с рестораном — Волков все смотрит.
Дождь усиливается.
В половине десятого на дорогах еще тесно, а непогода замедляет скорость. Но следить за Разумовским несложно — такси следует предсказуемым маршрутом.
— Что ж, остались лишь слезы, — замечает Дубин.
— Что? — Грома, против воли, убаюкивает это преследование. Опасности и риска нет, а он не спал почти ночь, потом перенервничал, потом выпил. Хочется плыть сквозь мокрый Питер вечно. А еще лучше пересесть в такси к Разумовскому и плыть с ним. И говорить правду о том, как Игорь докатился до таких отношений, а Сергей — до полного уничтожения своей жизни. Обнимать.
— Стадии принятия, — поясняет Дима. — Это ж гнев сейчас был? Пощечина? А до этого он с тобой торговался. А сначала вообще не верил, что ты не придешь.
— Спектакль, — замечает Игорь. — Нечего принимать. Он давно принял факт своей ненужности, — вода на боковом стекле смывает очертания, и не за что схватиться взглядом кроме того, что видится внутри. — Он признался утром, что боится потерять меня. Не боялся бы, не будь в нем того, кто уже знал, что потеря случится. Ты спрашивал, не собрался ли он слезть с карусели, выбрав меня. Нет, не собрался. Взгляни на это трезво. Как следователь. Убийца и тот, кто дело его ведет. Даже Разумовский с его сумасшествием тут хэппи-энд бы не углядел. Но ты прав, он пришел ко мне, не чтобы оказаться брошенным. Для этого и другие бы сгодились. Он пришел, чтобы я карусель остановил. И его. Разумовский пришел ко мне, — очевидные слова даются с трудом, — за смертью. За смертью, — Игорь повторяет громче, словно до себя донести пытается. — Смерть — это тоже неотвергнутость. Извращенное неравнодушие. Единственная форма близости, которую он готов для себя допустить. Иное же, — он дергает головой, — ощущается им призрачно, лживо, будто пропадет вот-вот. И от напряжения он сам спешит разогнать мираж, только бы не ждать конца... А я ранил его трижды. Тем, что разрушил отношения прежде него. Тем, что исчез без объяснений и подтвердил его представления о своей никчемности. И тем, что показал ему его трусость. Ведь инстинкт самосохранения в нем еще жив. И если он принял за отвагу решимость совершить суицид моими руками, то теперь, освободившись от меня, не может не ощущать и облегчение, и отвращение к этой реакции. И ужас перед тем, что больше ничто не отделяет его от убийства. И сейчас он — раненный, перепуганный до смерти монстр, ощущающий себя ничтожеством, оплакивающий безысходность судьбы, — Игорь вдруг достает пистолет; не снимая с предохранителя, кладет под стекло. — Убей меня, Дим.
