— Сергей, мне вызывать полицию? — реагирует ИИ.
— Да какая полиция, здесь уже полиция, отдыхай! — не выдерживает Игорь.
— Отбой, Марго, — заинтриговано произносит Разумовский. Смотрит на Грома.
— Иди ко мне, — просит Игорь. Руку протягивает.
Сережа влетает в его объятия крепко, благодарно, страстно, и это так не похоже на их неловкий контакт у лифта. Разумовский отдается поцелуям с головой, и только удивленно озирается, когда Гром прислоняет его к одной из стоек у окна и отрывается. Спускается поцелуями вниз. Ладонь Разумовского тут же на макушку ложится, гладит, ерошит волосы, поощряя.
— Послушай, — тихо говорит Сергей, — если ты не хочешь...
— Хочу, — отрубает Игорь. — Просто вспоминаю, где, ты говорил, чувствительное место? Тут? — касается губами кожи над брюками нежно, языком по ней ведет так, что у Разумовского дыхание сбивается. И становится понятно, что последняя фраза была не более, чем прикрытием — ему все еще неловко, но Сережу хочется довести до состояния беспамятства и трясущихся коленей. — Хочу узнать твое тело прежде, чем...
Игорь не заканчивает фразу, принимается за застежки. Процесс неожиданно и самого заводит, хотя, казалось бы, куда уж дальше. Выясняется, что белья на Разумовском нет. Гром глаза поднимает. Сверху смотрят отчасти счастливо, отчасти хулигански.
— То есть у лифта...
То есть у лифта он и правда мог его легко трахнуть, стоило брюки приспустить. И на ногах его он в одних джинсах сидел, без белья. Градус возбуждения возрастает. Гром переключается на объект своего внимания, прикасается, вызывая наверху всхлип, гладит, двигая рукой вверх и вниз, пытаясь решить, какой темп будет оптимальным.
На помощь приходит Разумовский. Падает своими лапками цепкими на плечи, сейчас болезненно в локтях выпрямленными, дрожит и смотрит умоляюще.
— Не так... быстро, — шепчет, — не так... грубо... пожалуйста...
Этот шепот что-то архаично нежное в Громе будит. Разумовский сейчас, вроде стоящий у металлической опоры, а вроде и весь пришедший в движение, на раритетный, изящный музыкальный инструмент похож. А Игорь на нем Smells Like Teen Spirit сыграть пытается. Или Highway To Hell.
И Гром вдруг понимает, как с Сережей надо. Приходит откуда-то. Не оставляя ни ствол, ни головку без внимания, переключается на внутреннюю сторону бедер, целует, языком ласкает, но чем дальше, тем больше метками бордовыми остается. И чувственные стоны наконец в мелодию начинают складываются, показывая, что он на правильном пути.
Сереже нравятся детали. Сереже нужно, чтобы было много одновременно. Нежно, чувственно, с долгой раскачкой, но с быстрым ускорением темпа под конец. Симфония настоящая. Он не инструмент, он — целый оркестр, и Грому приходится учиться дирижировать его оргазмом на ходу.
Зато, когда руки Разумовского с металлическим звуком начинают шлепать о стойку за спиной в безуспешных попытках уцепиться хоть за что-нибудь, у Грома у самого чуть оргазм не случается. Разумовский еще и орет чуть ли не в полный голос, вперед подается, такой требовательный, такой нуждающийся и в то же время беспомощный, что Игорь едва-едва удерживается от желания сдернуть его на пол и трахнуть, наконец, по-человечески. Вместо этого, не умея делать это глубоко, старательно помогает руками, позволяет кончить себе в рот.
Разумовский на трясущихся ногах шаг делает и валится вперед — Гром ловит. Раскрасневшиеся губы тянутся к губам Игоря, слизывают собственную сперму, и это так развратно, что Гром, поддавшись порыву, кусает его и ладонями по всему телу скользит, за интимные места хватает и к себе прижимает с рычанием глухим. Разумовский то смеется, то стонет и никак отдышаться не может.
Игорю нравится, как он, судорожно вздохнув, замирает с совершенно круглыми глазами, когда Гром подхватывает его на руки. Он же так хотел. Когда намекал на доставку от лифта к кабинету, действительно так хотел, хоть и звучал несерьезно. Все важное в словах Разумовского звучит несерьезно, в его шутках — больше честного, чем в любой подготовленной речи. Игорь понимает теперь. Джокер.
Неся его по узкой галерее вдоль окон, Гром тонет в золотистых глазах.
Припоминает комбинацию кнопок. Прикладывает ладонь. Оказывается внутри чужого выбеленного сумасшествия. Что только его в прошлый раз напугало?...
— Белая ворона, — усмехается Гром, догадавшись. Оглядывает обстановку и вспоминает слова Разумовского о танце сирен. — Подобный наконец-то среди подобного. Гнездо.
Разумовский прижимается к нему сзади, кладет руки на грудь.
— Знаешь, почему я до сих пор не допустил себя до своего любимого члена? — Гром зависает, обдумывая информацию, и Разумовский уточняет. — В смысле, до твоего, — прикусывает чужое ухо, чуть тянет назад. — Хочу, чтобы в первый раз сегодня ты кончил в меня.
Игорь, ощутив бесчисленный прилив возбуждения, упирается затылком в чужой нос. Руки Разумовского, лаская, скользят вниз, уползают к пояснице и спускаются под на честном слове держащиеся джинсы прямо между...
— Еще один урок? — спрашивает, полуобернувшись, Гром, терпя очередное нагнетание возбуждения. Ощущения от поглаживаний и надавливаний в верхней части ягодиц, вернее — между ними, граничат с беспокойно-неприятными.
— Крестец, — Разумовский, улыбнувшись, прикусывает плечо. — Не забывай про него, когда я буду прогибаться под тобой.
— Хорошо, доктор секс, — Игорь закидывает руку назад, ловит под нее Разумовского, собираясь перетянуть вперед, но тот так и остается чуть сбоку, на контакте одних только глаз. А руки наконец-то ныряют под джинсы в нужном направлении. Гром аж к плечу порывисто отворачивается, чтобы слезы выступившие спрятать.
— Я люблю тебя, — заявляет Разумовский, продолжая свои невозможные ласки. — Прости, что так долго.
— Лучше поздно, чем никогда, — выдыхает Гром.
— Игорь, — серьезно смотрит Разумовский, и застывшие в миллиметрах от лица Грома пылающие губы складываются в усмешку. — А я ведь снова не с тобой разговариваю.
И улыбается издевательски.
Шутка.
Джокер.
Руки на члене.
С Игоря достаточно.
Целует до боли крепко, прихватив, задирая острый подбородок рукой, вцепившейся в белоснежную шею. Другой к себе давит, но тащит вперед, заставляя пятится, сам в полуспущенных джинсах путается. Голым уже с распаленным Разумовским падает на широкую кровать. Черный шелк похож на воду, на бездну, на ночь, даже удивительно, что брызги от их падения не разлетаются.
Разумовский его тут же ногами оплетает, выгибается, утаскивает глубже — Игорь отпускает все, за что цеплялся. Только когда их лихорадочные, голодные ласки на второй план уходят, вспоминает о безопасности. С вопросами, правда, не успевает — Сережа, зная, видимо, что с профаном дело имеет, обо всем заботится сам. Вход, однако, все равно ощущается узко, и Гром предпочитает заколебать вопросами, комфортно ли, не больно ли, чем причинить вред.
Но когда они начинают движение вдвоем, мысли, в том числе о предосторожности, отшибает напрочь. Разумовский плавным раскачиванием увлекает его за собой, и Игорь доверяется. С возбужденным, абсолютно открытым ему Сережей, стонущим под его напором, так хорошо, что Гром думает, что сознание от избытка ощущений потеряет, пока до оргазма доберется.
Разумовский к тому же, добираясь до следующей, очевидно, стадии своего возбуждения, к себе Игоря тянет и всякие нежности, пошлости и несуразности начинает шептать. Грома бы, если бы не напряжение, смех бы разобрал, но желание, спасибо качественным усилиям Сережи, пылает не только в низу живота, как обычно, но во всем его теле. Хочется впустить Сережу в каждую клеточку и каждую клеточку ему отдать. Его пламя гипнотизирует.
Гром ускоряет темп, вбивается резче, жестче, приближая к финалу обоих, но его вдруг переворачивают. Он смотрит на оседлавшего его Разумовского, неожиданно пришедшего в себя, насаживающегося на его член, скользящего по бедрам издевательски медленно, чувственно, с очевидным наслаждением, если судить по сумасшедшему взгляду и закушенным губам.
