Разумовский замолкает. Перебирает их пальцы, не рискуя встречаться взглядом.

— Я знать тебя не знаю, если говорить о фактах, но чувствую так явственно, словно знакомы не один век. Чувствую то же самое, — он поворачивается к Игорю, смотрит своими невозможными золотистыми прямо в сердце, — чувствую тебя, как человека, смирившегося с тем, что места для него нет. Но выбравшего не иллюзию и не отказ от себя, а каждодневную борьбу. Каждодневную борьбу и каждодневный проигрыш, — он срывается на шепот. Гром тоже не выдерживает — опускает взгляд. — Потому что на самом деле знаешь: как бы ни старался, сколько бы из себя не выжимал, в главном никогда не победишь.

Игорь сдается. Тянет, не поднимая головы, Разумовского к себе, и тот легко подчиняется. Поворачивается, подтягивая ноги; обнимает за плечи. Ладонь Игоря скользит по чужой руке вперед и обратно — хоть так отплатить за все, что он сейчас получает.

— Слушай: кто бы тебе это не сказал, кто бы не убедил — они ошибались, — продолжает Разумовский тихо в его макушку. — Или лгали. Но они точно не были правы. И ты всегда это чувствовал, глубоко внутри, под всей этой болью и масками. Чувствовал, что ни боль, ни маски, ни чужие мнения о мире и о тебе, тебе на самом деле не нужны. Я теперь это знаю. Игорь, я счастлив с тобой, — прижимается крепче. Шепчет на ухо. — Просто лови это чувство и иди за ним. Доверься ему. Доверься мне.

Некоторое время они молча сидят в своем убежище между ночным городом и диваном, и Разумовский гладит его шею и плечи, едва пробираясь под рубашку и футболку. Гром, ощущая себя зыбко и неуверенно, медлит отвечать. Желание поддаться чужим словам, влечению, Разумовскому пугает его, как ему кажется, рациональным страхом. Они знакомы только пару недель, а Игорь уже готов позволить изменить себя. Это безалаберно, это хуже, чем вскрыть непонятную коробку посреди управления, говорит себе Гром.

И все же чувства... Чувства от одного только пребывания рядом с рыжим... И его слова эти. О вечном проигрыше ранило на вылет и ноет теперь. И хочется лекарство, которое вот оно, руку протяни. Безалаберно, отрезает сам себя Гром. Представляет, как оставляет объятия и, накинув куртку, идет домой — выть становится охота. Вздыхает беззвучно — бесполезно, все бесполезно, с первой встречи, с прогулки по парку бежать бесполезно, что ж он лжет-то себе? Или в действительно выигрышной ситуации снова проиграть пытается?

— Лучше б я платки носовые взял, а не презервативы, — решается Гром. Выпрямляется, разрывая теплый круг чужих конечностей. Трет лицо и косится почти не лукаво. — Умеешь ты быть эротичным, Разумовский.

Сережа только хмыкает и вдруг футболку с себя стаскивает. Игорь так и замирает с к щеке прижатой рукой.

— Ничего ты не понял, Игорь, — жестом бывалой стриптизерши одежду за спину на диван бросает. — Я тебя к тому подводил, что не трахаться с тобой хочу. А сексом заниматься. А еще лучше, — перекидывает ногу через ноги Грома, устраивается на бедрах, — любовью.

— Ого, — Игорь от неожиданности в спинку дивана вжимается, вытягивается. — Как быстро-то вечер томным быть перестал! А что, — послушно поднимает руки, позволяя рубашку с себя стащить, — про детские травмы разговоров больше не будет?

— Будет, — Разумовский прижимает его ладони к дивану, нависает над ним. — Ты себя за обреченность на проигрыш ненавидишь, и тело наказываешь. Не досыпаешь, кормишь, чем попало, под пули, — оттягивает ворот, обводит пальцем шрамы, — подставляешь... – Гром порывается освободиться, но Сергей не пускает. — И другим о нем заботиться не позволяешь. Не достоин же.

Горячие губы плавят его шею, Гром зажмуривается, стекают к ключицам. Никогда еще так его тело на обычные вроде бы касания не отзывалось.

— Я же говорил, что на реабилитацию его заберу, — Разумовский, сползая по животу, смотрит исподлобья и улыбается как никогда кровожадно. — Заодно научу тебя правильно с ним обращаться. Ты пойди и мастурбацией занимаешься, как солдафон.

Попадает горячим языком по коже между джинсами и футболкой, отчего у Игоря сбивается дыхание, прихватывает ткань зубами, тянет вверх. Уже руками снимает и ее — Гром свои руки послушно над головой поднимает. Но Разумовский, вдруг приподнявшись, снимает вещь лишь с одной кисти, надевает снова, стягивает туго и вяжет еще раз. А в итоге Игорь ладоней из этих узлов вытащить не может.

— Ты чт... — хочет перекинуть руки вперед, но Разумовский ловит запрокинутые локти.

— Оставь здесь. На подушки опусти... Вот. И расслабь, — руководит, — а то следы на запястьях останутся. А я против насилия.

Коротко целует в губы и спускается ниже. Целует подбородок, шею, к уху ныряет, мочку прикусывая, пока ладони смело по всему телу от пойманных за головой рук до дорожки волос ниже пупка гуляют. Не просто гладят, а задерживаются, приятно сжимая и надавливая, где надо. Гром только диву даваться успевает, как его в столь приятное состояние вроде малознакомый человек умудряется погрузить.

Горячие губы обхватывают сосок, тянут в себя, дразнят языком и для Игоря вообще если не новая Вселенная, то маленькая планетка в ней открывается. Хочется собственному телу излюбленный вопрос «чего?» задать. Он только успевает выровнять возбуждение ритмом дыхания, как Сергей на соседний переключается, накрывая, впрочем, пальцами первый, не оставляя его без внимания. С губ Игоря срывается судорожный выдох.

Разумовский сползает ниже, касаясь его тела и языком, и носом, и лбом. Волосы дразняще щекочут пребывающую в каком-то небывалом состоянии кожу. Нет. Нет, камон, Гром никогда не был так чувствителен. Гром до боли закусывает губу, когда Сережа разводит в стороны его ноги, укладывается между них, задевая то, что задевать не следовало, и проходится языком поперек живота под пупком.

— Я люблю тебя, — шепчет, поцелуями проходится вниз, но лишь до края джинсов, — я хочу тебя. Наконец-то ты в нужных руках и получишь все, что заслуживаешь, — прижимается щекой к животу над пахом, и Игорь задерживает дыхание. Разумовский еще и узоры чертит пальчиками в приграничной зоне. — Этот идиот, поди, и не прикасается к тебе тут, когда мастурбирует.

— Идиот? — выдыхает Игорь сквозь туман возбуждения.

— Дрочит, небось, как корову чужую доит — скорей, скорей, пока не поймали.

— Чего?

— И понятия не имеет, как чувствительно ты тут.

— Чувствительно?

Разумовский вместо ответа прихватывающими поцелуями к джинсам спускается, и Игорь уже откровенно стонет, бедра ему навстречу поднимает.

— Игорь, я не с тобой, — расстегивает его брюки, — а с телом твоим разговариваю.

Чуть приспускает джинсы и расцеловывает, прикусывает нежную кожу на косточках. Игорь уже связанными руками за спинку дивана хватается. Чувствует, как член едва держащуюся ткань натягивает. Хочет попросить Разумовского освободить, но знает, что тот не послушается. Сергей как раз вроде случайно (Гром не верит) подбородком эрекцию задевает. Гром шипит.

— Хватит, — Разумовский дело рук и губ своих оглядывает. Поднимает взгляд. — Руки протяни.

Игорь с облегчением повинуется, терпит, ждет, пока Сергей узлы раскручивает. А тот вдруг руки его освобожденные к губам подносит. Запястья целует горячо, как будто это главная горячая точка на теле Грома. Впрочем, дыхание от этого заметно учащается. А может, от того, как Разумовский смотрит на него исподлобья — откровенно, жадно. И когда Сергей, наконец, от его ладоней отрывается, к нему тянется, Гром не выдерживает. Прихватив рыжий затылок, ускорение придает. Целует крепче, чем первую девушку после возвращения из армии целовал.

Поднимается, и Разумовского заставляет подняться.

— Раздевайся, — говорит. С губ размазанную слюну стирает. Ощущает себя сплошной горячей точкой — никогда еще таким живым себя не чувствовал. — Раздевайся, хочу тебе отсосать, — выдыхает Гром, и Разумовский зависает. Смотрит так, будто Игорь ему секс втроем предложил. Или пожениться. — Раздевайся щас же!!!

Рявкает и самого себя пугается. Ведь не злится же, не раздражен, но эмоции зашкаливают. Сережа, впрочем, даже не пугается — только ресницами длинными хлопает.