Кабина замирает, суета Сережина замирает, Игорь замер давно. Двери открываются, а они и двинутся не могут — стоят и смотрят друг на друга с приоткрытыми ртами, напрочь забыв, какими словами прикрыться собирались.

Смотрят.

Двери закрываются, собираясь с лифтом ехать вниз.

Оба, каждый — со своей стороны, кидаются к кнопкам, жмут сразу на все. Гром выскакивает в аварийно распахнувшиеся двери, и еще несколько секунд они смеются, неловко, каждый сам по себе, друг от друга отворачиваясь.

А потом Разумовский впечатывается ему в грудь. Как робот. Сжимает края расстегнутой кожанки и упирается лбом в ключицы. И плечи напряжены так, будто к начальнику с объяснительной явился, а не с Громом сейчас тет-а-тет.

И Игорь вдруг понимает, что все серьезнее, чем казалось до сих пор. Что Разумовскому, должно быть, и самому очевидно, как нелеп, как жалок он в попытке вот так выразить то, что выражению поддается с трудом. Но ведь набирается смелости попытаться. А значит, для него это важно. Игорю же от этого не смешно и не неловко, а больно до какой-то удушающей нежности, и хочется выразить ее, выразить то, что он видит, как Сергей старается остаться честным с собой и с ним, и Гром ему за то признателен.

Чуть отстраняясь, заглянув в широко распахнутые, тревожно следящие за ним золотистые глаза, Игорь склоняется, касается губами прохладной кожи у плеча. Ладони ложатся под чужие лопатки, привлекают ближе. Медь расплавленная по его лицу течет, пока он на шее влажную дорожку от касаний оставляет. Разумовский в его руках хоть дышать начинает, плечи свои каменные опускает, Грому отдает.

Рыжий поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Сергей подается к нему, целует нежно, прихватывает губу и чуть отстраняется, смотря своими лисьими глазами вопросительно, словно разрешения дожидаясь. И пауза эта подкупает. Гром, скользя ладонями по чужой футболке, думает, что давно хочет его настоящего, не вежливо-сдержанного, не искушающе-озорного, а целого, полного желаний, которые притягивают, которые пугают и отталкивают. Хочет увидеть их. Почувствовать. Испытать вместе с ним.

Сергей, уловив его настроение, подается вперед решительно, целует теперь голодно, глубже и глубже. Ловит его шею ладонью, держит крепко, властно, как, разумеется, ни одна из партнерш Грома до сих пор не держала. И это странное чувство очевидной принадлежности, родившееся из настойчивости Разумовского познакомиться с ним, подогретое встречей и беседой в галерее, доведенное до предела исполненным под телефонную диктовку оргазмом, — оно странным образом заводит.

Как и очевидная жажда Сергея по нему.

Рука Разумовского опускается на возбужденный член, сдавливает сквозь джинсы, и Гром, потеряв на миг самоконтроль, подхватывает того под бедра, прижимает к стене. Разумовский, удивленный, но довольный, смотрит на него, склонив голову на бок. И, будто мало было, скрестив ноги за спиной Игоря, притирается членом к члену. Гром прячет стон в его плече.

— Прямо здесь трахнешь, у лифта? Не раздеваясь? — шепчет Сергей. Ловит его лицо в ладони.

— Нет, — Игорь от рук пытается освободиться. Пытается не завершить все прежде времени. — Тут камеры, и твоя охрана смотрит.

— Шекспира читал? — Разумовский дарит ему болезненный, с укусом поцелуй и отстраняется. — Я отрежу языки, чтобы не рассказали, — еще поцелуй, еще укус, — руки и ноги, чтобы не написали. Продолжай, пожалуйста, — засос на шее.

— Статья сто одиннадцатая, «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью», — упорствует Гром. — Пункт «б», если потерпевший пострадает в связи с исполнением служебных обязанностей. До десяти лет.

— О-о, это так ми-и-ило, — умиляется Разумовский, ладонь на щеку Грома кладет. — Мы раньше не встречались? Веке в пятнадцатом? Только там ты от меня Библией, а не Кодексом отмахивался. И еще костер подо мной был. Но твой член на меня стоял также крепко... О, Создатель, — судорожно выдыхает Сергей, театрально возводя глаза к самому потолку. И снова трется. — Как же восхитительно твердо...

Рука Грома ремень расстегнуть дергается, но он лишь пальцы на чужих бедрах крепче сжимает. Но в глазах все равно продолжение полыхает. Разумовский читает, Разумовский знает. Разумовский довольно улыбается и оставляет издевательски-невинный поцелуй на самом кончике носа.

— Сейчас я тебя отпущу, — тихо говорит Гром. — И ты дойдешь до спальни. Мы дойдем. И оттуда я не выпущу тебя до утра, даже не надейся, — Игорь замечает, как загораются чужие глаза. — Но не здесь.

— Боишься рецидива? — Разумовский косится на камеры. — Понравилось кончать с риском быть увиденным?

— Се-ре-жа... — умоляюще тянет сквозь зубы Игорь, прячась в его плечо.

— Тише, тише, — притворно хлопает по спине Разумовский. — Кому сейчас легко? Я бы может тоже предпочел бы, чтобы ты меня до спальни донес, а то идти неудобно.

— Ладно, — быстро повинуется Гром. Выпускает его, приседает и подхватывает под колени, перекидывая через плечо.

— Игорь! — прилетает возмущенное из-за спины. — Я не это имел в виду!

— Ну, на шее я тебя точно не увезу, — ухмыляется Гром, шагая через серверную.

— Из меня сейчас ужин вылетит.

— А вот это уже аргумент, — Игорь, внеся Разумовского в кабинет, ставит того на ноги у самых дверей. Сергей торопливо отбрасывает волосы, смотрит на Грома и отворачивается к незаметному экрану у дверей. Гром не спрашивает — лишь смотрит вопросительно.

— Двери блокирую, — объясняет Сережа. — Чтобы не помешал никто, — нажимает последние кнопки. — Все.

И меняется. Становится медленнее, мягче, серьезнее. Как древнее существо, вернувшееся с суетливой, солнечной поверхности вод на чернильно-синее дно, которого никогда не достигают ни лучи солнца, ни другие живые организмы.

— Марго, — даже голос ниже и глуше, — все, как мы планировали.

— Да, Сергей, — отзывается мелодичный женский голос.

— Ух, это кто? — неловко усмехается Гром, стараясь уследить и за постепенно затухающим верхним светом, и за обходящим его Разумовским.

— Искусственный интеллект, — сообщает Сергей из-за его плеча. Игорь чувствует, как с него стягивают куртку. Отдает кепку. — Мой помощник.

Гром, пока Разумовский укладывает его вещи на край достопамятного дивана, идет к панорамным окнам. Теперь, когда в комнате горят лишь расположенные на уровне пояса светильники, отсюда, от стоек, между которыми царит полумрак, ночной город виден, как на ладони.

Глядя на гирлянды светящихся магистралей, на островки мелких и крупных огней меж ними, Игорь ждет, что Разумовский присоединится к нему. Скажет дежурный комплимент городу или предложит шампанское; или обнимет сзади и уткнется в плечо; за задницу в конце концов схватит. Но сколько Гром не дожидается, подобного не происходит.

И Игорь, наконец, оборачивается.

Сергей сидит на спинке дивана, сложив руки на вытянутых ногах, и, как и Гром, смотрит на город. А потом переводит взгляд на него. Очередной момент хрустальной деликатности, которая так мозговыносяще сочетается в Разумовском с провокационным бесстыдством... Гром, глядя в золотистые глаза, плавится. Подходя, не решается даже сесть рядом — опускается на пол у ног, прислоняясь спиной к дивану.

— Прости, что не нашел тебя раньше, — говорит тихо. — Что не сразу распознал, кто ты. Что сейчас говорю совсем не то, что хочу сказать, — чужая рука вплетается в волосы, и Гром благодарно прижимается к ней. Касается щекой бедра. — До сих пор удивляюсь, как ты меня умудрился найти.

— По смеху, — отзывается Сергей чуть удивленно. — Я ведь говорил.

Гром усмехается, но без веселья.

— Понятно тогда. Я давно не смеялся. Я давно не был не майором Громом, а просто собой. Будто и никогда. А с тобой я — это я. Всегда. И я не знаю, почему.

Разумовский опускается на пол рядом с ним, смотрит очарованно. Берет за руку. Отворачивается к окнам.

— Когда я был маленький, я быстро уверился, что в мире для меня нет места. Как будто произошел брак пространства. Я появился, а место для меня — нет. И я смирился. Не без боли, но смирился. И решил притвориться, будто мир иной. Добрый ко мне. Будто место все же есть. И добрался сюда... Но, увы! Все, чего я добился, ощущалось ложью. Я жил и умирал от тревоги, что меня вот-вот раскроют, что мираж падет. А потом встретил тебя. Смотрел и думал: какого черта? Почему так тянет к человеку, которого я даже не знаю? Из-за всей этой лжи, навязанной с детства, я даже не сразу понял, что ты и есть мое место, Гром. Ты. Просто поддался порыву, когда тебя в приюте соблазнял, — смущенная улыбка на миг мелькает на его губах. — А ты появился и вывернул мой мир наизнанку. И все, чего я добился, благодаря тебе вдруг стало правдой. Моей правдой. И я вдруг стал свободен хотя бы от части вранья.