— А следствие пролить не может?

— Следствие только этим и занимается. Конкретно я в том числе, — Гром начинает испытывать благодарность к невидимому крикуну. Хотя минуту назад сгорал от гнева. — Нам оставлены подсказки, и следствие уже видит их, как единую картину, как шифр послания преступника.

— И о чем послание?

Гром осекается, не зная, говорить догадку или нет. Прокопенко, вероятно, его убьет.

— Как обычно, — Игорь смотрит в слепящий свет, — крик о помощи.

Гудки.

Гудки, кажется, звучат так громко, что разносятся по всему опустевшему офису Управления и долетают до поста охраны, где сержант сонно листает пестрый таблоид и вот-вот примется за сканворд.

Еще гудок.

И трубку снимают.

— Алло.

Устал. Грустен. Расстроен.

— Зачем сиренам танцевать?

Тишина. Смешок. Игорю легче.

— П-продемонстрировать хорошее чувство ритма?

Усмехаются оба.

— Просто они ж по вокалу больше, да? Поют, красивые, красиво, завлекают моряков. Убивают, едят. И уродливую часть при этом из воды не кажут. А в танце сразу ясно, что чудовища. Крылья, хвосты, ноги куриные.

— Так они ж не с моряками танцуют. А среди себе подобных.

— И забывают об уродстве? — хмыкает Гром.

— Как об оценке, заставляющей отрицать часть себя? Да, вероятно.

— Пресловутое принятие? Психотерапия в группе поддержки?

— Каждое чудовище хочет почувствовать себя...

— … Человеком?

— Целым. Хотя бы просто чем-то целым. Чтобы каждая часть имела право на существование.

— Ага. Но только они не отрицают часть себя из-за неприятия другими, – возражает Гром. — Они прячут ее, чтобы жертву не спугнуть. Ни страдают они ни от разделения, ни от боли.

В трубке повисает тишина.

— Ты отказываешься считать сирен монстрами-психопатками? — давит Гром.

— Представляю тебя с куриными ногами, — усмехается Разумовский. — Послушал бы я, что бы ты сказал, родись ты наполовину монстром.

— А ты?

Снова пауза, и Грому чудится в ней напряжение.

— Я сказал бы: «Господи! За что ты дал мне эту уродливую человеческую половину!».

Игорь не выдерживает и смеется. Косится на охранника, который косится на него.

— Где ты достал мой номер, маньяк-орнитолог? — спрашивает Сережа.

— Показал удостоверение в одной компании такси и рассказал о покушении в подъезде. И спросил, не вызывал ли кто машин на мой адрес после полуночи.

— Ах, Игорь! Превышение полномочий, раскрытие персональных данных и нарушение неприкосновенности частной жизни***. Мои любимые кинки Уголовного кодекса.

— Недостаточно оснований для возбуждения.

— Давай без претензий! — возмущается Разумовский. — Я только начал! Представь: я, на твоих коленях, с рукой на материалах дела...

— А дело все-таки возбуждено?

— В процессе, вот-вот постановление получим.

— И что? Снимаешь показания?

— О, я бы начал с отпечатков. На твоей сильной шее, на напряженных плечах, чтобы тебя хоть немного расслабить, на груди, уже больнее, с зубами, за сегодняшнее утро без секса, и на животе, который ты рефлекторно втягиваешь, когда я веду по нему пальцами. А показания можно и оставить, только расстегнуть.

— А наручники?

— Разумеется на твоих руках. А руки отведены за спинку стула.

— Стула?

— Ну, судя по определившемуся номеру, наше расследование происходит сейчас прямо в Управлении, — в голосе Разумовского сквозят нотки, от которых Гром и правда начинает ощущать эрекцию. — Ты закрылся в туалете или... Сидишь в общем зале? Там есть свидетели, Игорь? В нашем расследовании есть свидетели? — в мягком полушепоте с улыбкой столько огня, что Гром, оглянувшись на увлеченного прессой охранника, сильнее задвигается под стол и кладет руку на твердеющий член поверх джинсов. С губ срывается судорожный выдох. — Е-е-есть, — удовлетворенно констатирует Разумовский. — Потому что дело без свидетелей называется висяк, но это точно не наш случай, да, Игорь? — и вдруг сам выдыхает прерывисто. Дышит неровно. — И точно не мой.

У Грома от воображаемой картины с мастурбирующим Разумовский член штаны распирает. Он поспешно съезжает по спинке кресла дальше под стол, расстегивает джинсы и запускает руку под белье, блаженно закрывая глаза.

— Давай, признайся мне чистосердечно, гражданин И., ты делаешь это сейчас при свидетелях?

Гром размеренно водит рукой по члену. Молчит. Думает, что Разумовский, в принципе, может и не пошлить — он кончит от одного голоса. Сергей тихо, с придыханием смеется.

— Молчишь, потому что это правда. Потому что могут поймать, а это заводит. В душе вы преступник, господин полицейский... Сдавайтесь мне. Там ведь есть люди?

— Угу, — бросает через закушенные до боли губы Гром.

— Не-е-ет... Я хочу услышать «Я дрочу прямо посреди общего зала Управления полиции Санкт-Петербурга на голос называющего юридические термины мужчины, который отсосал мне уже два раза, но про которого я вру себе, что не хочу секса с ним».

— Сергей, пожалуйста, — стонет сквозь сжатые зубы Гром.

— Если боишься спалиться, у тебя есть право хранить молчание. И попытаться кончить под рабочим столом с каменным лицом, — Разумовский стонет, смеется сквозь стон и все-таки стоном заканчивает.

— Дактилоскопия пришла? — удается проговорить Игорю заплетающимся языком, пока рука ускоряет темп.

— Нет, она как раз и выполняется, — судя по прерывистому дыханию, Разумовский тоже не медлит. — Все силы на пальчики брошены. Для допроса самое время. Ты какой предпочитаешь: жесткий, мягкий? Перекрестный?

— Смотря, кто спрашивает, — почти беззвучно выдыхает Игорь, и его тело, напрягаясь, выгибается. Тут же возвращает его на стул, оглядывается — не заметил ли кто, не появилась ли уборщица.

— Я спрашиваю, — голос в трубке становится жестче. — Обвиняемый, как вы смеете ограничивать свободу своего сексуального желания? Как вы можете издеваться над телом, которое загорается от одного моего голоса, которое хочет ко мне так, что забивает гормонами голову, лишь бы отключить возможность думать, лишь бы заставить обратиться ко мне за помощью? Ваши насильственные действия асексуального характера ставят под угрозу не только ваше здоровье, но и общественную безопасность. Вы занимаетесь сексом на первом свидании, позволяете отсасывать на глазах у соседей, самоудовлетворяете себя в общественных местах в присутствии посторонних людей, и это лишь за последние двое суток. Вы признаетесь виновным, крайне виновным мальчишкой и приговариваетесь к исправительным постельным работам с ежедневной явкой не менее чем на два часа. А вашему телу предписывается тактильная реабилитация, всяческие наслаждения и ежедневный оргазм. Приговор эротичен... — с трудом произносит Разумовский, и Игорь синхронно зажмуривается, вцепляясь в край стола. — … И обжалованию не... не... не...

Договорить не успевает. Игорь впервые слышит эти стоны, и фантазию замыкает. Он кончает бурно, изливается на плиты, между прочим, памятника архитектуры, в котором расположено Управление, старается не заорать и хватается за все подряд, сжимая пальцы до боли. Не выдерживая, падает мокрым лбом на столешницу. Пытается отдышаться. Разумовский в трубке — тоже.

— Включи камеру, — просит Сергей. — Хочу видеть тебя сейчас.

— Я ж с обычного звоню.

— Набери с мобильного или в мэссенджере каком.

— У меня «Нокиа»... Старая... В ней из мэссенджеров только СМС.

В трубке рассыпается мягкий, несколько ослабевший после оргазма смех. Игорь думает, что он нравится ему. Что он хочет слышать его еще и еще, и желательно у своего плеча.

— «Нокиа»... Теперь я вижу, что господин полицейский действительно знает толк в извращениях.

Они молчат, оставаясь друг с другом лишь в красноречивом диалоге сбившегося дыхания.

— Серьезно, Игорь, — говорит Разумовский уже без улыбки. — Не думай, просто будь.

Гром не отвечает.

— И заметь, — веселеет Сергей, — ты ни разу не вспомнил Марьиванну! Так что завтра после работы — живо ко мне!