Дверь хлопает. Поворачивается замок, замок, еще замок.
Разумовский, трясясь от тихого, скулящего смеха, сползает, обнимая, ноги Грома, утыкается лицом в колени.
— Прости, — шепчет, — прости-и-и...
Гром вылезает из-под душа, натягивает трусы и занимает свою половину кровати, игнорируя веселый взгляд Разумовского. Укладывается молча, поворачиваясь спиной. Сергей выдает вздох нечеловеческого отчаянья.
— Сам виноват, — бубнит Гром из-под своего одеяла, — у меня патологическая фиксация в момент оргазма случилась, теперь как не подумаю о сексе — она перед глазами, в чулках, халате и с поварешкой. Так что никакого секса тебе, пока терапию не пройду.
— Я эту терапию хоть сейчас проведу...
— Спи давай, — Гром стряхивает руку. — Я о сексе даже думать не могу. И не хочу! Фу, блин, — кутается сильнее. — Если б хоть оргазм не такой сильный был... А то въелось куда-то на подкорку прям.
Разумовский укладывает голову на чужую подушку. Интересуется.
— Это комплимент был или наезд?...
Игорь в знак осуждения молчит.
— Ладно. Не хочешь, не говори со мной. Все равно мы скоро переспим.
— Ты чудовище, Разумовский, — доносится из-за постельных баррикад. И вся громада вдруг разворачивается, погребая Сергея под собой. — Ты мое чудовище, — говорит зависший над ним Игорь. Целует в шею и утягивает под себя, обнимая его тело, сплетая ноги.
Несмотря на усталость, засыпает он много позже Разумовского. Тот гладит задумчиво его руки, спину, плечи, погруженный в собственные размышления, но скоро движения становятся медлительными, замирающими... Сережа отключается.
Игорь думает о его словах, о том, что Разумовский якобы не может общаться с ним без алкоголя. Но Гром четко помнит, что в первую их встречу, когда Сергей вел себя смело и целеустремленно, спиртным от него не пахло. Да и в детдоме, и в их поездке тоже.
А еще не может выбросить из головы картину Тома, от созерцания которой оторвал его Разумовский под конец вечера. Несколько прекрасных девушек, схваченных динамичной кистью портретиста в изящном танце. Светлая кожа, пышные волосы и груди, открытые лица — и птичьи половины ниже пояса. Чудовища. Единственные чудовища среди десятков идиллических полотен с крестьянами, детьми и даже голыми мужиками.
Гром все хотел спросить о них Сережу, но почему-то не спросил. Он мысленно ставит галочку подумать о птицах-девушках завтра. И закрывает глаза.
Комментарий к 7. Чудовища Занесла в твиттер картину Ханса Тома, над которой Гром думает с прошлой главы, “Танцующие сирены”
https://twitter.com/_plgrm_/status/1448758447042871297
====== 8. Вопросы орнитологии и юриспруденции ======
Утро начинается не с кофе, а с попыток донести революционную идею до пресс-секретаря Управления.
— Так, — проводит рукой Юля. Смотрит на Прокопенко и снова на Грома. — Я правильно поняла? Мы отменяем бан на слив любой инфы о маньяке и ежедневно, небольшими порциями передаем прессе данные о нем. Но на самом деле больше не о нем, а о новых деталях расследования?
— Да, — кивает Игорь, держась за спинку стула, с которого успел вскочить во время пламенной речи.
— И следим, чтоб журналисты его не пиарили, о преступлениях говорили кратко, больше о нашей работе.
— Именно.
— Потому что он не просто нарцисс, а нарцисс э-э-э... Игорь, скажи, пожалуйста, еще раз, — Пчелкина хватается за свой стаканчик с кофе. — Простите, Федор Иванович, восемь утра — слишком раннее время для совещания.
— Ничего, я тоже послушаю еще раз, кое-что тут не вяжется, — замечает Прокопенко, и Гром внутренне напрягается. За утро успел проверить теорию и перепроверить, сроднился с ней и уже не хочет отпускать.
— Он нарцисс-миссионер, не нашедший свою миссию. Сейчас ему важно ощущать себя востребованным, значимым, но через преследование, а не через поклонение толпы. Потому что убийства бездомных в темных переулках ну никак не тянут на материал для сверхидеи. Бей бомжей — спасай Россию? Ну бред же. Почему тогда взялся за них? Потому что изначально убивал с другой целью.
Гром возвращается в кресло и пододвигает фотографии первых жертв к Прокопенко и Пчелкиной.
— Взрыв внутреннего напряжения, почти психоз и при этом — дьявольская осторожность, расчет в выборе жертв, которых не хватятся, полная незаметность как противоположность преступлениям, совершаемых нарциссами. О них даже в новостях не говорили. Пока его подельник третьего на ступени мэрии не припер. Но! Четвертое убийство оказалось снова не для публики. Зато с явной демонстративностью для нас: количество ударов, их диапазон, то, что жертвой оказался уже не бездомный, ну и выставка, — Гром указывает на буклет в прозрачном файле. — Предыдущие рекламировали сборные экспозиции, этот — персональную. Как будто решил дать более очевидную подсказку. Как будто потерял терпение. Первые три убийства он совершил в течение пары недель, а четвертое — еще через две недели. Две недели тишины, информационного вакуума, невостребованности... По-моему, мы его вывели из себя.
— Игорек...
Гром отрывает взгляд от материалов.
— Складную версию построил, — говорит Прокопенко. — Только вот искусство продвигать он уже с первой жертвы начал. Как объяснишь?
— Не знаю пока, Федор Иванович, — вздыхает Гром. — Может, это так, следствие отвлечь. Может, подсказка. А может, тогда уже на уникальность претендовал. Мы не оценили, и он труп в мэрию приволок.
— Кстати, почему в мэрию? Не в правительство, не к нам, не к Исаакию, м?
Игорь вздыхает снова.
— И почему только третье тело, а не второе? — продолжает Прокопенко. — Что после второго изменилось?
— Федор Иванович, я еще не знаю всех ответов, но знаю, что он добивается внимания, я его чувствую, и если мы дадим ему то, что он хочет, убивать он пока...
— Тебя я, Гром, назначил, — перебивает Прокопенко, отвечая на свой вопрос. — Когда через пять дней после первого убийства произошло второе с тем же орудием, с очередной рекламкой, я назначил на дело тебя... А помнишь, как ты год назад с мэром оскандалился? Все газеты писали, как ты на мусоровозе во время погони кортеж Новикова с мигалками протаранил, он еще потом дело о покушении и политическом заказе требовал возбудить... Игорь, зная ваши с Новиковым характеры, зная ту историю, притащить труп и столкнуть вас лбами ничего не стоило. Правда, не знаю, зачем. Но это и не важно. Если твое предположение верно, твой клиент не следствию хочет быть нужным. Твой клиент хочет быть нужным именно тебе.
Гром зависает, закрывая папку.
— Охрану не хочешь? — спрашивает Прокопенко. — За домом наблюдение?
— Нет, спасибо, — смотрит в сторону. — Вряд ли у него есть резон убивать меня сейчас. К тому же, — Гром оглядывает собеседников, решаясь высказать более личные предположения, — эта обостренная потребность быть нужным, полезным, это же из здравой части личности, верно? Хоть и удовлетворяется извращенным путем. Но если мы поддержим ее, то сможем стабилизировать убийцу, да?
Видимо, в глазах Грома слишком много надежды, потому что Прокопенко отвечает не на заданный вопрос, а на тот, что Игорь пытается скрыть.
— Ты не сможешь контролировать его, Гром, не впадай в иллюзию.
— Да я только...
— Не позволяй догадкам и даже успехам усыпить бдительность. Не заигрывайся в спасителя. Твое дело не убийцу с экрана исцелять, а жизни людям сохранить. Если несколько твоих интервью позволят это сделать — пожалуйста. Но в приоритете, — Прокопенко стучит пальцем по папке перед Игорем, — расследование и поимка этого твоего фаната. И только потом остальное.
— Я понял, Федор Иванович, — кивает Гром. Они смотрят друг на друга. Повисает тишина.
— Ну, отлично, — оживает Юля. — Я позвоню телевизионщикам и блогерам, после обеда запишем Грома с комментарием. В какой-нибудь галерее, да? Типа, ходишь, над его загадками думаешь. В прайм-тайм вечерний пойдешь.
