— Какая гадость, — драматично и демонстративно кашляет, тушит о дно стоящей перед Громом кружки с медвежатами и сердечками на боку. — Игорь, за что ты себя так ненавидишь?
Скрывающий шрамы рукав касается руки Грома. Разумовский стоит совсем рядом, плечо в плечо, облокотившись на буфет у окна. Игорь опирается о его столешницу руками. Чужие глаза спокойно выдерживают его взгляд.
— А с чего ты взял, что я себя ненавижу?
Разумовский хохочет ему в лицо.
— Серьезно? — Сергей двумя пальцами приподнимает футболку на себе за плечи. — Спорим, из всей питерской полиции только ты хранишь и носишь шмотки времен академии, — делает пас рукой. — Ты живешь в трупе квартиры.
— Это памятник архитектуры.
— Это яблоко в твоем холодильнике — памятник архитектуры, — парирует Сергей. — И холодильник — музей. У тебя в нем современной еды не бывает.
— Я в городе перекусываю, — Гром отворачивается, не в силах подавить необъяснимую улыбку. Наклоняясь, облокачивается о буфет, смотрит в окно.— Сюда не доношу просто.
— Игорь, ты себя скоро не донесешь.
Гром улыбается. Ему необъяснимо хорошо и тепло, и тянет ткнуться лбом в плечо по соседству. Особенно когда на лицо ложится холодное дыхание дождя — провал окна зарастает серебристыми в свете фонарей стрелами.
— Пора спасать тебя из этого пассивного мазохизма.
— Из чего? — с усмешкой выпрямляется Игорь. Смотрит в глаза, которые снова не прячутся от него.
— Ты же мучаешь себя в отместку за то, что не позволяешь себе главного, - Разумовский делает паузу. — Меня.
Наступает очередь Грома рассмеяться. Спрятав улыбку за наклоном головы, он, тем не менее, остается рядом, почти вплотную — поставь он руки по обе стороны от собеседника, тот окажется пойман и прижат.
— Ну у тебя и самомнение.
Разумовский ни разу не смущен, даже доволен. Улыбаясь в ответ, запрыгивает на буфет, придвигается к Игорю и разводит ноги так, что Гром оказывается между ними. Наклоняется вперед, ставя руки на самый край.
— А знаешь, почему ты так много думаешь о том, что твое прикосновение значило для меня? — говорит Разумовский тихо, и его губы почти касаются подбородка Грома. — Чтобы не думать, что оно значило для тебя, Игорь, — мажет взглядом по губам и шее. — Отважный майор в у-у-ужасе, — тянет Разумовский шепотом и, подобрав руку Грома, кладет себе на колено; застывший Игорь не сопротивляется. — В ужасе от того, что я отдал ему все лезвия, все рассказал и полностью доверился ему. В ужасе от того, что человек, которым он был одержим настолько, что похитил из-под стражи, мог тоже выбрать его, — горячее дыхание обжигает щеку; вторая рука Грома на бедре Разумовского. — Потому что никто никогда его не выбирал; если на чистоту, он и не верил, — длинные пальцы ползут по животу Игоря, заводят даже через ткань майки, — что его вообще кто-то может выбрать.
Пальцы замирают, но не уходят. Сергей придвигается к самому краю, вытягивается вплотную, мучительно не соприкасаясь, шепчет из губ в губы.
— А я выбрал, Игорь, — Игорь ощущает, как дрожит тело Разумовского, — выбрал еще раз, — тяжелый, опьяненный взгляд поднимается к глазам Игоря. — И если понадобится, — он, прикусывая губу, улыбается, — выберу снова.
Пальцы больно бьются о подоконник, придавленные тяжестью пойманного в них затылка, но Игорь не замечает. Он, кажется, умирает на послушных, отдающих инициативу, но так восхитительно дополняющих его губах лежащего под ним Разумовского. Он чувствует чужую эрекцию, чувствует свою эрекцию и не знает, что с этим делать. Выпрямляясь, стаскивает рубашку, торопясь вернуться к Сергею. Обе руки Разумовского тут же пробираются под майку, гладят живот, спускаются ниже.
— Стой, — выдыхает Гром, перехватывая оба запястья одной рукой. Пытается отдышаться, но только замирает, чувствуя, как Разумовский шире разводит ноги под ним. Игорь отводит руки за голову Сергея и нависает над ним. Соблазнительные, раскрасневшиеся губы складываются в усмешку.
— Опять?… Игорь, скажи — с какого свидания ты начинаешь раздеваться во время секса?
— Только после свадьбы, — неуклюже отшучивается Гром. Разумовский деланно смеется, показывая, что оценил его попытку в юмор.
— А теперь отпусти меня, — говорит Сергей. — Давай-давай, освободи мои руки.
Игорь неуверенно отпускает чужие запястья, и где-то на задворках сознания мелькает мысль о том, что он доверяется серийному убийце. Гром прогоняет ее. Сергей скатывает его майку, поднимает вверх, ладони попутно гладят спину, живот. Майка исчезает. Пальцы Разумовского обводят контуры находки, а сам он расплывается в удовлетворенной улыбке.
— Так и знал, что найду парочку, — мурлычет он, накрывая ладонью шрамы на правом плече Игоря. Грому хочется немедленно его обломать.
— Твоих нет, — отрезает Игорь.
— Ну, конечно, — хитрая улыбка выжигает все внутри Грома. — Мои — внутри.
Игорь выдыхает усмешку, признавая поражение.
— Как тебе удается оставаться такой сукой?
— Это несложно, пока есть тот, кто готов кончить от этого.
Разумовский выгибается и громко стонет от резкого толчка. Гром осознает, что только что проиграл, подтвердил последние слова, но плевать — у него не осталось ни сил, ни смысла противостоять желанию. Он еще раз резко, до боли толкается в чужие бедра; в новом стоне не то звучит, не то чудится что-то просительное, почти жалобное, и Гром пугается того, как ударяет это по нервам, как легко выхватывает ключи от его самоконтроля.
— Что-то не так? Что-то не устраивает? — склоняется он к уху Разумовского, цепляясь за издевку, как за последний якорь. Прикусывает шею.
— Нет-нет, — поворачивает голову Разумовский, кожа выскальзывает. Чужая ладонь, обжигая, падает на шею. - Можешь, - в потемневших, еще незнакомых Игорю глазах Сергея, плещется безумие, заразно срывающее его собственные тормоза. — Можешь не церемониться.
Вкус крови сносит последний барьер. На порыве Игорь углубляет поцелуй с только что прокусившим его губу Разумовским, прижимает к себе, наверняка душит, словно стремится пересилить, превзойти, победить, вернуть свое. Придавливает к столешнице потянувшиеся оттолкнуть его руки, стаскивает, оторвавшись на миг, собственную футболку с Сергея и, упершись взглядом в синяки, трезвеет.
Так не должно быть. Как было только что, не должно. И порознь — больше невозможно. Он видит свое потерянное отражение в закрытой створке окна, что отделяет их от ночи и всего мира. Его заслоняет поднявшийся к нему Разумовский. В его глазах — ни взгляда угрюмого мальчика, что видел Гром на фотографиях, ни панических глаз одинокого гения, ни даже надменной страсти Птицы. В его глазах — то, что впервые открывается только Игорю.
В его глазах — Игорь.
Гром кончиками пальцев касается кровоподтеков, ведет по ребрам и рукам вверх, склоняется, замирая на губах, открывая их в поцелуе заново, словно вся история только что началась, и не было ни борьбы, ни боли между ними. Сережа в его руках тает от прикосновений, по-девчачьи ловит его лицо в ладони; Гром спускается к его шее, и Разумовский стонет, закрывая глаза; придвигается, и руки его скользят к джинсам Игоря. Гром, не выдерживая медленных ласк, прижимается телом к телу, обхватывает крест на крест чужую спину и, под прицелом взгляда собственного отражения в окне, остается нагим и беспомощным перед осознанием одного очень простого факта.
— Игорь, — шепот обжигает ухо.
Что-то беспокоит Грома.
— Игорь, — повторяет Разумовский.
Гром не смотрит на него; оборачивается на пустую гостиную — приглушен свет, но и только. Ванна пуста и ширма отдернута. Кухня залита светом, ни тени, ни шороха. И тревоги в нем почти нет — только слабое, зудящее и невыносимое этой своей слабостью чувство распада происходящего. Словно подсознание выхватило на миг из потока то, чему здесь, в этой реальности, не место.
Ладонь накрывает щеку теплом, мягко, но настойчиво отвлекает от поисков, возвращает к Сергею. А Игорь словно и забыл о нем — даром что прижимал к себе все это время. Гром, закрыв глаза, поддается прикосновению, думая, как он вообще до сих пор жил без него. Изворачивается напоследок, чтобы коснуться исчезающей руки губами. Улыбается, открывает глаза, встречая наконец-то спокойный, счастливый взгляд и отвлекаясь от тревоги. И замирает, находя ее источник.
