Кабак допил вино и приплюснул нос в дребезжащее стекло, не знаю, увидел ли что-то, вышел из комнаты, куда-то в обход пошёл.
Я смотрю в светящееся окно, вдруг сзади слышу:
- Брательник! Димош! - тёмные глаза Кабака светились затаённой далёкой радостью, отображали волнения памяти. В нём сидела та же шелудивая простота прошлого, и какая-то уморённая временем усталость. Он рывком бросился ко мне, - обнял, головой упёрся в мою грудь, и застыл. Стоял без всяких движений, мне показалось, что он плачет. Я похлопал его по спине, повторял его переживания:
- Брательник, друг, столько лет...
Он ещё крепче обжал меня, и кажется, уснул. Долго насыщенным молчанием встречу выражает.
Снова легко бью по спине, соглашаюсь с ощущениями уплывших навсегда хороших впечатлений. Выжидаю, пытаюсь объятия расспросами разжать. Не могу придумать душевное воздействие на радость встречи. Пришло в голову пресыщение вспомнить, спрашиваю:
- Не скучаешь ли за жидким металлом Пантюша?..
Вышли Кольчик и Горкуша, - озадачились, увидев меня, вспомнили уговор. Намерениями выдуманными, стали один другого упрекать в забывчивости, принялись желанием рукопожатия усыпить моё возмущение, растерянность свою удаляли. Их желание поздороваться разбудило Кабака, они стали его пихать, ударяли в рёбра. Освободили меня от объятий, я отошёл, и стал торопить плясунов. Панаёт не сдвинулся с места, растирал кулаками глаза, сказал заплаканно друзьям:
- Там где я был с этим человеком, вы никогда не будете.
Его переживание плавало по тьме уставшим сном, он принялся затягивать меня в дом.
Вышла ещё женщина из дома, вид имела поношенный, непонятным положением кривиться принялась, горланила на Гаркушу и Кольчика, - пошлые несуразности стала выкрикивать, скулила гневно на всех.
Кабак смотрел невозмутимо, видно привык слушать её стоны.
- Ты знаешь, кто этот человек? - он указал женщине на меня. - Я с ним металл коммунизма плавил, наша дружба гремела на всю Пересыпь, на весь Поскот...
Кабак с придавленным негодованием выслушивал её новые глупые стенания, стал снова меня в дом тянуть.
- Пьёте, пьёте, столько бутылей "на веру" пропили, мне половинку не налили, а всё на мой расчёт ляжет...
- Заглохни, а не то выключу, - Кабак показал, как ребром распрямленной ладони выключать её будет.
Женщина принялась громче голосить, какие-то несусветные чернения и нелепицы растягивала . Кабак приложил ладонь к уху:
- Что, что ты сказала?..
Гаркуша с Кольчиком тоже стали негодующе прикрикивать на горлопанку, грубо возмущались её всегдашним повадкам.
Я не понимал перебранку вечера. Она вдруг набросилась на Гаркушу, стала его царапать, скверно огрызалась, поносила всех без разбора, на меня тоже накричала.
- Можно я её выключу? - Кольчик смотрел в сторону женщины и спрашивал разрешения у Кабака "отключить" его жену.
Тот, каким то, неловким обиженным разворотом головы посмотрел на меня, не знал что сказать, раздумывал, напрягал невообразимо чёрные в утомлённые глаза.
Гаркуша щупал исцарапанное лицо, разглядывал тёмные пятна на ладонях, неожиданно, резким ударом свалил крикунью на землю, она мгновенно умолкла, впечатление, что мёртвою лежит.
- Не надо было, жена как-никак, - сказал каким-то невыносимо равнодушным голосом Кабак.
Кольчик поднял жену Кабака, став на ноги, она вроде ток зарядки получила, батарейку, будто ей поменяли, тут же принялась рычать, проклинала подряд всех мужчин на свете, смывала слезами кровь из разбитого носа; окно освещало тягучие розовые нитки, спускавшиеся с её язвительной настроенности на бесконечные худомыслия.
В проёме входной двери дома, куда меня тянул Кабак, появился старый человек, одет он был в старой поношенной домотканой одежде, в глубоких галошах, и островерхой бараньей папахе.
Одной рукой он обнимал бутылёк с вином, в другой пальцами стаканы обжимал.
- Пахан ты, что тоже в Одессу собрался? - Панаёт изобразил идиотское удивление. - Куда имущество тащишь?..
