Прыжок был мгновенным и страшным. Сухие ноги распрямились беззвучно и с ужасающей силой, придав телу скорость снаряда. Снаряда, который наверняка смял бы все кости в теле Лэйда, угоди он в цель. Однако удар копья в плечо немного нарушил просчитанную траекторию. Тварь врезалась в стену, изрыгая отрывистые душераздирающие вопли. Ее когти со скрежетом прошлись по стене, обдирая уцелевшие панели, тщетно пытаясь нащупать Лэйда.
От нее скверно пахло. Хуже, чем от помойной ямы. Лэйд думал, что давно утратил обоняние, но сейчас, ощутив всю силу миазмов, исходящих от этой твари, ощутил мимолетное головокружение. Необычайная вонь.
Тварь не была покрыта ссохшимися чешуйками, как ему сперва показалось. Это была ее шкура, зловонная, слезающая с нее клочьями, похожая на пересушенную мешковину. Что-то вроде сухого гниения, машинально определил Лэйд. Такое бывает, когда неопытный подмастерье скорняка растянет на крючьях добрый кусок полукожника[1], но, позабыв про свои обязанности, ударится в детские шалости с прочими мальчишками, забыв смачивать ее хромовым раствором. Такая шкура быстро портится, теряя свой вид, превращаясь в зловонную массу, от которой распространяется едкий дух гнили. Из такой не получится уже ни сапог, ни конской сбруи…
Тварь была не только быстра, она еще и быстро ориентировалась в пространстве. У нее ушла четверть секунды на то, чтобы осознать промах, и еще половина чтобы подготовиться к новому. Ее задние ноги, длинные, как у кенгуру, сжались с треском пересохших сухожилий, взводя тело для нового прыжка, в этот раз, без сомнения, сокрушительного. Пасть распахнулась, распираемая бесчестным множеством зубов-осколков.
Пергамент, подумал Лэйд. Она покрыта слоем пергамента, который медленно скручивается и ссыхается, отваливаясь от тела. Вот откуда этот жуткий запах, вот откуда шелест, издаваемый ею при движении…
Лэйд не дал ей второго шанса. Вместо того, чтоб отскочить в сторону, пытаясь спастись от смертоносного прыжка, он рванулся навстречу, вкладывая в этот короткий рывок всю силу корпуса и ног. Он не стал заносить оружие для удара. Твари, населяющие этот мир, часто обладали отменной реакцией, потратив мгновенье на замах, он рисковал обрушить удар в пустоту.
Вместо этого он рубанул от кисти, ударом, который мастера фехтования старой школы называют «mandoble», и который неизменно популярен среди любителей поножовщины в старом добром Скрэпси, слыхом не слыхивавших про испанскую дестрезу[2]. Хороший удар. Даже нанесенный без излишней силы, он пронзил изготовившуюся к прыжку тварь в нижнюю часть живота, почти беззвучно погрузившись в ее складчатый, покрытый слоями гнилого пергамента, живот.
В чем состояли грехи этого человека, прежде чем демон вылепил из него подобное существо? Может, он был медлителен на своем рабочем месте, даром теряя время, оплаченное ему работодателем? Или чрезмерно расходовал бумагу для переписки? Кляузничал? Не уделял внимания инструкциям? Был неряшлив?..
Тварь заверещала, вцепившись в Лэйда острыми когтями, в которых уже не угадывались человеческие пальцы. Ее лицо исказилось от боли. Ее лицо… Лэйд резко рванул за рукоять резака для бумаги, торчащую из ее живота, пытаясь высвободить свое оружие. У этой твари не было лица. Ее череп с глазами-провалами был покрыт коростой, напоминавшей чешую, но не человеческой кожей. Однако…
Однако она не рассталась со своим лицом. Оно болталось на ее груди, точно спущенная карнавальная маска — высохший лоскут, покоробившийся по краю и подвязанный бечевками. Наверно, в этой твари оставалось что-то от человека. Когда лицо отслоилось от нее, точно старый мозоль, она не выкинуло его, а заботливо хранила на груди, быть может, разглядывая — в те минуты, когда не скрежетало, восседая на куче останков, дробя своими зубами чью-то кость, чтобы добраться до костного мозга…
Выдернуть резак Лэйд не успел — зубы клацнули возле его лица, едва не отхватив нос и левую щеку в придачу. Чертовски неудачная затея. Сохраняя дистанцию, он сохранял шанс на спасение, но теперь, оказавшись в жестком обоюдном клинче, серьезно уменьшил вероятность благоприятного исхода.
Но если…
Прекратив бороться за оружие, Лэйд резко выпустил рукоять и вцепился в своего противника обеими руками. Кожа на том затрещала, едва не отделившись от костей, тварь взвыла. Видно, сохранила достаточно количество не успевших отмереть при сухой гангрене нервных окончаний, чтобы ощущать боль. Или, по крайней мере, помнить, что это такое с тех времен, когда она была человеком.
Лэйд не стал переводить борьбу в партер. Даже имея преимущество в весе, он понимал, что исход ее будет не в его пользу. Его сил хватало лишь для того, чтоб удерживать подальше от своего лица лязгающую пасть, но даже этот запас был не безграничен. Застонав от напряжения, Лэйд резко развернулся и швырнул верещащую тварь в оконный проем, затянутый сшитыми гардинами. Треск ткани смешался с треском рамы, а может, этот треск издавало тело, проломившее своим весом стекло.
Шатаясь, Лэйд подошел к оконному проему. Он все еще ощущал смрад твари, пальцы помнили прикосновение к ее облазящей шкуре. Но все это вместе с болью в потревоженной ране, мгновенно забылось, когда он взглянул в окно.
Отчаянно вереща, суча несоразмерно длинными лапами, тварь кувыркалась в затянутой пеплом пустоте и выглядела словно кукла, брошенная озорным мальчишкой со шпиля кафедрального собора Святого Павла. Только лететь ей предстояло дольше, куда дольше, может, даже бесконечно долго. Или…
Тварь, отчаянно полосующая когтями пустоту, коротко взвыла, выгнулась дугой, так, что скукожившийся кожаный лоскут на ее шее, удерживаемый бечевкой, едва не оторвался. А потом какая-то сила сдавила ее с двух сторон, будто двумя глыбами совершенно прозрачного хрусталя, сдавила так, что изогнутые сухие кости мгновенно подломились, не выдержав страшного напряжения. Ребра полопались одно за другим, длинные ноги переломились пополам. Тварь словно оказалась в прозрачном ящике, пространство которого быстро уменьшалось. Сухая плоть сплющивалась под чудовищным весом невидимых плит, позвоночник с хрустом сминался, отчаянно выставленные лапы тщетно полосовали пустоту, сами быстро ломаясь и сдавливаясь. Какой-то миг она превратилась в куб из обломков конечностей, и куб этот стал стремительно уменьшатся, дробя и сминая свое содержимое, превращая в однородную серую массу. Три фута, два фута, полтора фута…
В одном этот страшный процесс был милосерден — он длился совсем недолго. Когда Лэйд вновь взглянул в окно, тварь безмятежно плыла в пустом пространстве, отдаляясь от здания, безропотная и спокойная в своем новом обличье — серый шестигранный куб из сплющенной плоти, размерами вполне подходящий для того, чтобы храниться в табакерке.
Лэйд сплюнул вслед ему. Не удивившись тому, что плевок, едва только удалившись на фут от проема, вспыхнул, точно подожженный магний, и превратился в стеклянную брошь.
— Слишком быстро… — пробормотал он, — Ты забыл свое выходное пособие, приятель.
Шутить не хотелось, но Лэйд хранил эту привычку, бережно, как изнемогающий от жажды хранит последний глоток затхлой воды в своей ржавой, пробитой пулями и камнями, фляге. Иногда придумывать подходящую моменту остроту было непросто, но Лэйд старался не забывать этого ритуала. Иногда только подобные привычки и отделяют человека от животного.
Однажды, когда в Хейвуд-Тресте зашел разговор о философском отношении к существованию и о том, как подобает джентльмену держать себя перед лицом неминуемой смерти, Скар Торвальдсон, беспечный гуляка, баламут и владелец лавки скобяных товаров, заметил, опрокинув две рюмки хорошего рома с имбирем по рецепту доктора Фарлоу — ни в коем случае не переставать шутить. Он утверждал, что его дед, звавшийся Бенджаменом Роуленсом, был тем самым Роуленсом, рулевым с протараненного кашалотом «Эссекса»[3], который пережил кораблекрушение и на протяжении многих дней влачил существование на утлом вельботе вместе с прочими членами команды. Когда провизия кончились, изнемогающие от голода люди принялись за самое страшное, что только может вообразить человеческий разум, подвергнутый мукам — за каннибализм. Члены экипажа тянули утром соломинки чтобы определить, кому из них суждено стать ужином, а вытянув короткую — безропотно встречали свою участь. История была совершенно жуткая, тем с большим удовольствием ее смаковали в тогдашних газетах. «Человек не может долгое время смотреть смерти в глаза, — наставительно заметил Скар Торвальдсон, примериваясь к третьей рюмке рома, — Такое напряжение очень быстро сводит его с ума. Мой дед, тот самый Роулинс, говорил, что в самом скором времени они с приятелями научились различать, кто умрет следующим. И поверьте, это был не тот, кто ел меньше других или становился вял, а тот, кто переставал шутить. Как только тебе изменяет чувство юмора, значит, все прочие чувства давно тебе изменили, а рассудок с трудом теплится в черепушке!»
