И кожа ее тоже была мраморной. Кое-где на ней угадывались крохотные морщинки, но прямо у Лэйда на глазах они наливались холодной белизной, твердея в каменной неподвижности. Губы бессильно трепетали на отмирающем лице, с которого на Лэйда взирали полные ужаса и все еще вполне человеческие глаза. Слезы, текущие из них, преодолевали нижнее веко с некоторым трудом, перекатываясь через дрожащие ресницы, зато дальше, коснувшись участка мраморной кожи, срывались вниз мгновенно.
Она превращается в камень. Лэйд, уже протянувший было руку, отпрянул в ужасе. Он не знал, что происходит с этой женщиной, как не знал и того, может ли эта напасть переброситься на него самого. Однако картина была жуткой — куда страшнее той, которую воображение рисовало при чтении мифов о Медузе Горгоне.
Господь Великий! Манаакита ка вакаора[3]!
В минуты душевного напряжения Лэйд сам не замечал, как переходил на полинезийское наречие, зачастую превращая молитву в беспорядочное нагромождение слов.
Эта женщина была еще жива, хоть и медленно обращалась в статую. Ее тело едва заметно вздрагивало кое-где, в тех местах, где живая плоть еще не превратилась в камень, ее губы беззвучно шевелились, порождая жуткую картину — алые лепестки посреди быстро выцветающей снежной равнины. Ее глаза…
Заглянув в них, Лэйд увидел не просто растерянность или страх, он увидел муку. Пойманные в каменную ловушку, уже стекленеющие, они метались из стороны в сторону, но даже слезы, источаемые ими, медленно густели, превращаясь в полупрозрачную густую смолу.
Она страдала. И если не кричала, то только лишь потому, что ее голосовые связки превратились в мраморные жилы внутри каменного валуна.
— Черт возьми!.. — Лэйд ощутил, как его сердце, сделавшись тяжелым и холодным, как снежный ком, дважды гулко ударилось о грудную клетку, — Мисс, не падайте духом, я постараюсь вам помочь. Я… Возможно, мне…
Забыв про свой страх, он рефлекторно взял женщину за руку, неуклюже, как джентльмен, тщетно изображающий галантность, пытаясь взять ладонь спутницы, чтобы согреть ее своим дыханием. На ощупь она была гладкой, как глазурь, и холодной, как речная вода. Возможно, процесс окаменения можно обратить вспять, если использовать массаж или тепло или…
Он слишком поздно услышал влажный хруст. Женская рука в его пальцах, уже обернувшаяся камнем, дрогнула, но он не успел ощутить радости — потому что ощутил мертвенный ужас. Структура, в которую превращалось ее содрогающееся тело, выглядела камнем, но не отличалось каменной прочностью. Достаточно было ему едва-едва потянуть, как все ее правая рука, ладонь которой он держал, тщетно пытаясь согреть, с негромким хрустом откололась по самое плечо. И рухнула на пол, мгновенно разлетевшись на сотни и сотни дребезжащих, бусинами рассыпавшихся по паркету, фрагментов.
Лэйд попятился. За плечом откололся целый пласт торса, вертикально рухнув вниз — точно кусок расщепленного утеса, сорванный со своего места, к которому он крепился многие века. И еще несколько кусков поменьше от бедра и спины. Настоящая лавина. Вот только извергалась каменным крошевом не гора, а человеческое тело.
Женщина всхлипнула. В ее теле оставалось недостаточно живой плоти, чтобы она могла вздрогнуть или хотя бы выразить свою боль криком. И Лэйд поблагодарил Всевышнего лишь за то, что у нее, по крайней мере, не было возможности увидеть, во что она превратилась.
В огромном проломе, образовавшемся в ее боку, было видно, как алые слои ее плоти стремительно выцветают и минерализуются, сливаясь в единое целое с мраморно-белыми ребрами. Как костенеют петли кишечника, быстро теряя свою эластичность, как съежившиеся мышцы издают негромкий хруст, затвердевая в своей окончательной форме…
Лэйд отшатнулся от полуразрушенной человекоподобной статуи, с трудом глотая воздух.
Будь у него револьвер, он не колеблясь раздробил бы голову несчастной в мраморные черепки, чтобы избавить ее от дальнейших страданий. Но это было не в его власти. А от одной мысли о том, чтобы обрушить ее тело на пол, разбив его, ему сделалось дурно. Даже вздумай он сделать что-либо подобное, нет никаких гарантий того, что тем самым он избавил ее от страданий, а не обрек на дополнительные муки.
— Извините… — прошептал он, пятясь, — Бога ради, извините, но я уже не в силах тут помочь…
Он бросился к кабинетам.
***
Что за чертовщина? Где люди?
Лэйд метался от одного кабинета к другому, но находил лишь груды окровавленных бинтов и жалкое подобие больничных коек. Пустых коек. Словно все пациенты мисс ван Хольц, мгновенно выздоровев, в едином порыве вырвались из своего узилища и куда-то отправились. Быть может, на прогулку в Шипси? В ближайший ресторанчик, пропустить по глотку бренди за свое чудесное выздоровление, и съесть по порции омаров?
Несмотря на отсутствие людей в лазарете не царила тишина, свойственная всем покинутым людям помещениям. Здесь были звуки, но Лэйд, даже напрягая свой слух, не мог понять, что именно слышит. Как слушатель симфонического театра не может понять, что играет сошедший с ума оркестр, вздумавший одновременно изобразить польку, симфонию, джигу и бравурный марш.
Скрип. Шепот. Треск. Скрежет. Шипение.
И все эти звуки звучали одновременно, наслаиваясь друг на друга, порождая плотную, хоть и не очень громкую, завесу из белого шума. Лэйд ощутил дурноту, хоть и слушал эту какофонию не больше минуты.
Может, в демоническом мире эти звуки служат сладчайшей музыкой. Так же, как тяжелый смрад, медленно заполняющий здания, служит изысканным парфюмом. Лэйд не хотел этого знать. Он хотел вернуться в разгромленный им кабинет. Но знал, что не сделает этого. И не потому, что путь обратно преграждала женщина, медленно превращающаяся в камень.
Он должен понять, что здесь произошло.
Если демон нащупал слабину, попытаться защитить тех, кто оказался рядом. Или, по крайней мере, даровать им быстрое избавление от мук. Если это в его, Лэйда Лайвстоуна, силах.
В тысячу восемьсот шестьдесят втором году, находясь в Саттоне, он не избежал искушения посетить всемирно известный «Великий путешествующий музей П.Т. Барнума», который как раз давал выступления в Англии. Или, как поговаривали злые языки, пытался скрыться от неприятностей, заслуженных его репутацией в Новом Свете. Как бы то ни было, два пенса за вход не показались Лэйду серьезной суммой.
Предприятие было поставлено на широкую ногу. Дикие животные ревели и мычали в своих клетках, но не имели особенного успеха — Лондонский зоопарк, ведший к тому моменту полувековую историю, успел пресытить публику видом самых диковинных зверей с берегов Мадагаскара и Индии, эти же зачастую самым подозрительным образом напоминали лошадей, выкрашенных в причудливые масти, и собак с лондонских окраин, загримированных при помощи фальшивых рогов и грив.
Величественный Нандибэр[4], гроза Африки, выглядел чрезвычайно похожим на обычного серого медведя, перемазанного алебастром, к тому же, порядком отощавшего, а смертельно-опасный Минхочао[5], сооруженный из садовых шлангов и прохудившихся гуттаперчевых конструкций, выглядел столь забавно, что над ним потешались даже дети.
Не большего успеха добились павильоны с гадалками, фокусниками и иллюзионистами, на счет которых Лэйд поначалу имел некоторые надежды. Увы, их трюки зачастую были столь никчемны, что не смогли бы заинтересовать и школьника, а подача, составляющая, как известно, две трети достоинств хорошего фокуса, отчаянно хромала.
Из царства мистера П.Т. Барнума Лэйд удалялся с презрительно поджатой губой — приходилось признать, что два пенса были потрачены впустую. «Великий путешествующий музей» собрал в своих шатрах немало шарлатанов, мошенников и трюкачей, но ни один из них не представлял для него сколько-нибудь значимого интереса — слишком слабая техника.
Уже собираясь покинуть ярмарку, он выбрался на окраину «Путешествующего Музея» и случайно наткнулся на «Изумительную выставку человеческого тела», слишком поздно сообразив, что за витиеватым и пышным названием скрывается то, что давно было изгнано из почтенного британского общества, но до сих пор пользовалось нездоровой популярностью за океаном — выставку уродов.
