– Бизнес, Госпожа, чо ты хочешь, санкции… – Дима Дима пытался смотреть Зарине в глаза, по-прежнему на интимном расстоянии, но голова его, будто намагниченная, стремилась прилепиться к столу. Тогда он, с усилием преодолевая мощное притяжение стола, подставил под голову руку, та покачивалась.
– Вот ты пришла, нах, нарядная, детям помогаешь… А платьишко твоё не купили – слёзки закапали… А ты выйди, Госпожа хорошая, выйди, нах, спроси у этих всех чуваков, мля, вот, что здесь сидят, спроси: пацаны, мля, как там у вас дела? И все тебе скажут: жизнь, дорогуша, штука тяжёлая! Мля и нах. Сегодня ты на яхте девок катаешь, завтра лаптем щи хлебаешь, я те говорю… а вам тут платья от помпадуры, нах… Все поэтому бегут, Госпожа. Кто куда. А я – я остаюсь… Чо бежать-то, нах? Этот говорит, валите, тот – нах, сидите. Тот – евро, мля, этот – доллары… Биткоины, мля, мировой кризис!! На-ду-ва-ло-во! Кругом, нах… Штоб ты знала. Аналитики, мать их…
В эту минуту заиграл медляк и звезда проникновенным голосом вступила: Лааааааавэйуууууууууу ин зе мониииииииинг…
– Лавэ, всем подавай лавэ, – вздохнул Дима Дима, прижимая снова талию Госпожи. – Нет, честно, хотел свалить, нах, думал, да, свалю… партнёры звали, Шарлотта плакала, мля, рыдала, прям, волосы… это, рвала… Давай, говорит, в Женеву или Лозанну, а я не хочу. Вот не хочу! Чо я там буду делать, в Женеве, а? Ну вот чо я там забыл? Я, Госпожа, наоборот! Их зову оттуда сюда, а он? Не знаю, говорит… Хочу. Мля. Рынок привлекает. Нах. А страшно!
– Кто он?
– Да ленинградский – нах – почтальон! Друг мой… Денег – во! – Дима Дима очеркнул шею. – Владелец, это… нах… заводов… Если рискнёт, так рискнёт!
– Да если так богат, оклемается, – заметила Госпожа.
– Один тоже так считал, мля, а бизнес прокакал – умер…
– Фи, – сказала Зарина.
– Да я ему говорю, а ты не сразу, исследуй, нах, то-сё… А он говорит: you are right, мля! И, говорит, раньше короли ходили по своему королевству, мля. Одевались, как крестьяне, и ходили, и я, говорит, оденусь, как крестьянин, офисный рабочий, мля, и приеду к вам. И оделся, ты знаешь, нах, как оделся? Охренеть, как оделся! И приехал, Госпожа хорошая, приехал, нах… Инкогнито…
Дмитрий Дмитрий прыснул.
– Ну прикинь, чо захотел, нах… Изнутри узнать цивилизацию! Так и сказал «ци-ви-ли-за-ци-ю», ёпрст! Где он её нашёл? Я, мля, так и не понял, если чо.
– А как же он тут будет, с крестьянами, он разве говорит по-русски? – удивилась Зарина.
– И по-русски, мать его русская… и по-французски, и по-всякому там, по-итальянски… Отец у него француз или… англичанин… басурманин, нах. А, забей! – Дима Дима махнул рукой и, отцепившись от Госпожи, потянулся за новой стопкой. Но как только его голова лишилась опоры, она тут же приклеилась к столу, на этот раз – намертво.
– Зарина, что сидишь? – Полина вернулась не очень довольная, медляк распугал всех одиноких птах, освободив, впрочем, место для вдовы Виктории, которая выписывала на паркете изящные линии с высоким сутулым джентльменом.
– Да чо танцевать, мля… – ответила Зарина, покосившись на бездыханного Диму Диму.
– Господа и Дамы! – обратилась к гостям Хозяйка, как только артист откланялся и все разошлись по своим столикам. – Дамы и Господа, наш благотворительный бал набирает обороты, впереди новые лоты! Поприветствуем работу художника Басюново-Пялькина!
Пока в зал вносили работу Басюново-Пялькина, изображающую натюрморт из рыжего горшка и охапки полевых цветов с названием «Голем Интерстеллар», Хозяйка вдохновенно продолжила:
– А наш бал набирает обороты ещё и в том смысле, Господа, что вскоре он встанет в один ряд с такими престижными балами, как «Красный крест», «Юнисеф» или «Амфар», и наш бал не только встанет в один с ними ряд, но будет самым наиблаготворительнейшим из всех, Господа!
– Из всех балов самый наибал! – вторил ей посвежевший после отдыха в кабинке Хозяин Усадьбы. Вооружившись молоточком, он приготовился взять наконец роль ведущего торгов. Но поскольку наш Хозяин являлся по совместительству владельцем клиники и всю свою жизнь мечтал обзавестись практикой невропатолога, то, прежде чем пустить молоточек в действие, он решил опробовать его силу на юношах-моделях, которые только что бережно расположили картину на сцене и теперь вытянулись по обе стороны от неё, подчёркивая собою красоту резной золочёной рамы. Хозяин деловито прошёлся по коленкам юношей, но те не выдали никакой реакции, если не считать лёгкого дрожания, которое, впрочем, можно приписать обычному волнению от пребывания на сцене, затем перешёл к локтевым сухожилиям и, простучав по ним, вдруг получил неожиданный глухой и вместе с тем раскатистый звук, какой обычно бывает от удара по чему-то глиняному или деревянному с полостью внутри. Хозяин Усадьбы остановился и подтянул очки ближе к переносице – на него смотрел сам Басюнов-Пялькин, примостившийся слева от юноши, и поскольку ростом он был невысок, а юноша был высок чрезвычайно, его наполовину лысая голова заканчивалась как раз там, где начинался локоть соседа.
– Позвольте, – недовольно проговорил он, потирая место ушиба и выбрасывая руку для микрофона, – я расскажу о своей картине лично.
Хозяин Усадьбы тотчас почтительно поклонился и в самых елейных выражениях представил публике Басюнова-Пялькина как величайшего художника современности, «величайшесть» которого, судя по тому, что картины его плохо продаются, не вмещается в нынешние временные рамки, но простирается в века прошлые и грядущие, проще говоря, увековечивается.
– Господа, – начал «величайший художник современности», приняв микрофон. – Голем – это древний символ разрушения, символ нашей немощи перед таинственным, неизвестным, но в данном случае здесь не столько пугающе мрачно-каббалистическое или депрессивно-майринковское восприятие Голема, переданное рыжим, ржавым цветом горшка, сколько космически-апокалиптичное, почему мы и видим это в названии – интерстеллар, – но уже преодолевающее в себе чувство страха, и даже уже его преодолевшее, что выражается в цветах – чувство превосходства, чувство свободы, чувство красоты, если хотите! Отсюда эта трагическая комбинация страха и надежды, подавления и свободы, унижения и превосходства, земли и неба, ржавого, глиняного, неровного горшка и небесных, нежнейших, совершеннейших цветов! Но это далеко не вся коллизия, леди и джентльмены! – Басюнов-Пялькин несколько секунд стоял молча и чесал нос в размышлении. – Цветы – они сорваны, – продолжил он, – они стоят в горшке, и горшок поглощает их! А горшок – мы помним – это Голем, а Голем – мы знаем – это ржавчина, глина, то бишь, сама земля пожирает эти цветы, ещё недавно ею самой порождённые. Дивному созданию природы уготована смерть, вот в чём дело! Но! Господа, – крутой поворот! Цветы, – здесь оратор ткнул пальцем в небо, прообразом которого являлся потолок усадьбы, – цветы увековечены на холсте, и они НАД, понимаете, НАД горшком! Они – триумф жизни, искусства, небес, триумф над ужасающей бренностью бытия! Вот и всё, что я хотел сказать…
– Прелестно, прелестно! – подхватил Хозяин Усадьбы. Он приблизился к Басюнову-Пялькину, ободрительно и вместе с тем благодарственно похлопал его по спине и тихонечко сунул ему в карман визитку с телефоном клиники, объяснив, что пока тот чесал свой нос, он, Хозяин Усадьбы, заметил, что рефлексы у художника нарушены, поскольку траектория движения его руки от бедра до носа была очевидно неровная, и, хотя он ни в коем случае не хочет никого пугать, будет не лишним, если Басюнов-Пялькин посетит невропатолога в самое ближайшее время.
Мой друг, пока художник, сминая в кармане визитку и складывая из пальцев фигу, произносил языческое оградительное заклинание (до моего слуха донеслось «едрить твою в качель», когда он проходил мимо), на меня напала такая страшная зевота, что рот растянулся подобно китовой пасти, готовящейся поглотить армаду кораблей, но за неимением последних в неё залетела невесть откуда взявшаяся жирная муха. Вероятнее всего, она, заснувшая по осени, отогрелась в лучах западной звезды, чей тёплый шлейф ещё держался в воздухе, и, счастливая, летала под самым потолком огромного зала, пока каким-то неведомым образом и по какому-то роковому стечению обстоятельств не оказалась возле моего рта в момент втягивания туда воздуха. Но самое страшное даже не то, что она влетела в мой отверстый зев, а то, что меня угораздило её проглотить. Пожалуюсь тебе, мой друг: не успела попасть в этот невольный капкан одна шальная красавица, как тут же подвернулась другая, и теперь я чувствую мух в своём животе. Честно скажу, ощущения эти весьма неприятны, хотя утешает, что уже никто, включая тебя, не скажет обо мне, что я и мух не ловлю, сидя здесь уже почти двенадцать часов, так что дело вплотную приблизилось к утру, и мероприятие плавно перетекло в брекфест. Превозмогая усталость и теперь сомкнув рот со всей тщательностью, как если бы привесили на него амбарный замок (так что, прости, придётся мне молчать), я побуду здесь ещё немного, до момента, когда конец завтрака ещё недоконец завтрака, а начало ланча ещё недоначало ланча и бранч – недобранч, и вот на этой тонкой грани недозавтрака и недоланча, вернее сказать, недобранчевого ланча, чтобы не вышло никакого недоразумения, я и улизну, подхватив парочку канапе.
