Среди них явно выделялся черноволосый статный красавец лет тридцати в модном тогда пластиковом галстуке-«селедке» на нейлоновой белоснежной рубашке. В середине 60-х годов нейлоновые рубашки, вместе с плащами «болонья», только-только начали появляться за границей. Вокруг ходили слухи, что привозят их обычно дипломаты да ансамбль «Берёзка», и стоят они почти целую месячную зарплату. Черноволосый красавец был узнаваем легко, это был набиравший тогда известность местный писатель. Тогда уже начали выходить его книги, и портреты автора мелькали довольно часто.

Некоторое оживление в непривычную суету двора внёс ослик, запряженный в двухколесную арбу, доверху наполненную саксаулом, похожим на корни сухих деревьев.

Потянуло дымом…

Человек пять взялись за главное. Глаза их горели непонятным, диким блеском, плутая то по белой, то по чёрной овце, гортанные выкрики заглушали всё окрест.

Спор шел жаркий и жесткий, какая из них первой пойдёт под нож.

Конец спору положил писатель. Первой на закланье определили белую, и она, прощально блея, встала, как на Лобном месте, в середине фонтана.

Дальше уже было что-то совсем дикое и жестокое, на что никому из детской компании, и смотреть-то не захотелось…

Окровавленные, дымящиеся куски мяса летели в казан. Белая нейлоновая рубашка писателя стала бурой от пятен крови, густо покрывших его грудь и рукава. Невозмутимым оставался только ослик, привязанный к дереву рядом с чёрной овцой.

Он меланхолично жевал что-то, справедливо рассудив, что копытным нечего вмешиваться в игрища и развлечения двуногих. Мудрый ослик прекрасно понимал, что большая поклажа на спине – это вовсе не наказание, а гарантия личной неприкосновенности и уверенности в завтрашнем дне, теплом хлеве и щедрой кормежке…

Дальше процесс поглощения всё набирал и набирал обороты, увеличивая гору костей рядом с фонтаном. Бешбармак гости поедали руками, как и положено потомкам кочевников, как они привыкли тысячелетиями, и никакие попытки "цивилизовать" этот процесс не привели бы ни к какому положительному результату даже в среде национальной интеллигенции, пусть и творческой или начальственной.

Само название мясо-мучного блюда «бешбармак» в переводе с тюрских языков означает одно и то же: «пять пальцев», «пятерня» и прочее. Какие уж тут столовые приборы? Одно слово- блюдо едят руками. Хоть в смокинге, хоть в белоснежной рубашке, слизывая с рукавов текущий по ним жир.

Праздник живота продолжался уже дня три, давно была съедена и вторая овца, откуда-то непрерывно подвозили мясо и готовые блюда.

Религиозностью особенной местные не страдали, поэтому веселье подогревалось щедрой выпивкой.

Из культурной программы и развлечений были заунывные мелодии на комузе, периодически воспроизводимые привезённым с гор специалистом – «комузчи», пересказывающим по памяти киргизский эпос «Манас-Сейтек-Семитей», да хоровые песни гостей.

На шестой или седьмой день стало известно, что праздник живота не заканчивается, а, наоборот, готов разгореться с новой, доселе невиданной силой, правда, уже в другой плоскости и по другому случаю.

Как оказалось, в первый же день к вечеру хозяин праздника, уважаемый N, почувствовав неприятные симптомы в животе, решил, что он элементарно объелся.

Залез в горячую ванну, расслабленно грея живот всю ночь, да и следующий день, пытаясь вылечиться «народными средствами».

Как оказалось впоследствии, у него произошел приступ аппендицита, нагревание спровоцировало перитонит, и вскоре он скончался уже в больнице, куда его все же успели привезти.

Во дворе гуляли по этому случаю ещё неделю. Все же большим человеком был усопший, известной личностью, вон, сколько народу с гор спустилось проводить его и вспомнить…

Сколько овец тогда перебывало и закончило свой жизненный путь в нише фонтана, не вспомнит, пожалуй, уже никто.

Но последней там побывала лошадь.

Скорее всего, тот хитрый ослик, насмотревшись жути во дворе и поняв что-то своим звериным чутьём, подговорил именно её привезти последнюю арбу с саксаулом.

А потом бедняга просто случайно попалась на глаза суровых детей гор. Старая, грустная лошадь, подрагивающая мелкой дрожью и не поднимающая ни на кого больших и умных глаз.

Веня навсегда запомнил выражение её глаз…

Позже во дворе появилось много-много бараньих костей для игры в кости- «альчики». Были даже две особо ценные костяшки, лошадиные – прекрасные биты для игры.

«Айкур, Тава, Чик, Бык». Кто играл, тот хорошо знает эти выражения.

Но Веня как-то постепенно перестал с тех пор играть в эту игру…

Ему постоянно вспоминались глаза той лошади…

Этот случай вспомнился Вене неожиданно, сам по себе, как только он ощутил во рту вкус, знакомый с детства, когда в магазине совершенно случайно попался помидор с тем же самым неповторимым вкусом.

Как и тогда, в детстве!

Недозрелый, с кислинкой, но сладкий, удивительно сочный, с зелёными семечками внутри, точь-в-точь, как у тех, что с грядок во дворе.

Понято же, что на них тогда можно было разжиться только такими, чуть бурыми, почти зелёными. А те, которые хоть чуть-чуть покраснели и наливались спелостью, снимались хозяевами, дождавшимися, наконец, награды за свои труды.

Но именно этот вкус недозрелых помидор вызвал все эти вспоминания про двор и про друзей…

Встретил Веня не так давно, уже, будучи взрослым, Леонида Ильича Брежнева.

Не живого, конечно, а памятник. Стоит, скучает среди прочих монументов в "Музеоне", Парке скульптур на берегу Москвы-реки. В небе что-то непонятное происходило, похоже, что дождь нешуточный собирался. Где-то надо было искать убежище, как-то укрыться, зонтика-то у Вени, как всегда, не было.

За величавым Дзержинским, стоящим в гордом одиночестве, сразу же прятаться, добровольно не захотелось. То ли бронза отдавала холодом, то ли ещё чем-то веяло от фигуры чекиста.

А за памятниками разных многочисленных классиков марксизма-ленинизма и без Вени народу укрылось достаточно.

Вот он и заприметил Леонида Ильича в надежных и развесистых кустах. У Брежнева в руках книга то ли "Целина, то ли Программа партии" – содержание в этот раз было неважно. Вдруг ливень начнётся, тогда под ней можно было бы и спрятаться.

Дождь нудный оказался, зарядил надолго. А дальше, как в дальней дороге, сближение с совсем не знакомым попутчиком происходит, так и тут, вроде как молчаливое, вынужденное общение с памятником произошло.

Под стук дождевых капель вспоминали каждый о своём.

Веня думал о своей молодости, а он, похоже, о временах, когда в силе был и при власти, да и вообще человеком был, а не монументом.

Веня работал с конца семидесятых годов в Лужниках энергетиком Большой спортивной арены и в силу возраста был полон сил и энергии.

А вот его молчаливый собеседник в это же время откровенно «сдавал», но довольно часто появлялся на стадионе. Нет, не на беговой дорожке конечно.

Брежнев был ярым болельщиком хоккеистов ЦСКА. Служебные места во Дворце спорта находились вокруг правительственной ложи, поэтому почти на каждой игре «армейцев» гораздо интереснее было смотреть не на лёд, а на неразлучную пару: генсека Брежнева с маршалом Устиновым.

Они неспешно перебрасывались фразами друг с другом через небольшой столик с напитками, иногда даже явно подрёмывая.

Но стоило какому-нибудь игроку прижать другого к бортику, или начиналась на поле потасовка, всё!.. Брежнев на глазах молодел, привставая на стуле, держась за перила ложи.

Таким он Вене больше и запомнился – увлечённым и живым.

Вспомнилось и другое, более грустное: церемония торжественного открытия Олимпиады в 1980 году.

Веня по каким-то причинам не успел выскочить из подъезда правительственной ложи, когда туда в окружении охраны и помощников зашел Брежнев.

Ложа находилась на втором этаже, туда поднимался специальный лифт. Но на площадку лифта вели три или четыре ступеньки. Ногу Брежнев приподнимал сам, а всё тело его под локотки поднимали с боков два дюжих помощника.