Мое письмо, в отличие от других, не смутная догадка. В нем — правда, и она не оставляет сомнений. Посол Франции получил такое же сообщение, но из другого, столь же надежного источника; ему можно, ему необходимо доверять. Я живу лишь тем, что хотел бы повториться во многих лицах, чтобы уберечь мою королеву от страшной опасности, ни на секунду не отходя от нее, ибо мне кажется, что только я один могу ее спасти. Таков мой долг и таково мое счастье… Приказывайте, Ваше Величество, я готов повиноваться; позвольте мне охранять Вас и устранять Ваших врагов; я не прошу от моей королевы никакой иной награды, даже если она сочтет, что такая страсть, как моя, заслуживает этого.

Самый смиренный, самый преданный и самый пылкий из Ваших слуг, де Асторга».

Письмо было написано по-французски без единой ошибки — так, как я его привела здесь. Герцог потратил много ночей и дней, чтобы овладеть этим языком. Он учился думать на нем, чтобы обрести почву для духовного общения с королевой.

Возникает желание быть любимой испанцем, коль скоро этим людям присущи столь утонченные и деликатные понятия.

Королева быстро прочитала письмо. Во время чтения она сильно побледнела. На этот раз она испугалась: герцог де Асторга был не из тех людей, что позволяют себе пугать без оснований. Она стала расспрашивать карлика, и его не пришлось уговаривать, чтобы он рассказал все, что ему известно помимо сказанного в письме.

Герцог не мог назвать лицо, приславшее предупреждение. Он поклялся честью хранить его имя в тайне, но человек этот занимал положение, позволяющее знать все, — когда-то королева оказала ему содействие, и он навсегда остался благодарен ей за это. Разглашение тайны могло стоить ему жизни, но он знал совершенно определенно, что смерть королевы предрешена; для выполнения этого поручения уже назначен агент, неизвестны были только его имя и способ, которым он воспользуется.

— Госпожа, — добавил Нада, — остерегайтесь; позвольте нам оберегать вас еще ревностнее и ни слова не говорите обо всем этом никому, даже королю.

С этого дня королева не знала ни минуты покоя; в своих письмах она признавалась, что смерть может настичь ее в любой момент и что она всего боится, после каждой еды вверяет душу Богу и, несомненно, погибнет так же, как ее мать.

Ее дядя, король Людовик XIV, написал ей собственноручно, что отдал приказ своему послу оберегать ее и предупредить совет: в случае если королева заболеет хотя бы на три дня и ее недомогание будет похоже на отравление, он потребует вмешательства стран Европы.

Мария Луиза прочитала это письмо, скрыла его от Карла II, чтобы не огорчать его, и велела передать г-ну де Ребенаку, что она просит его принудить к такому же молчанию Государственный совет Испании. Затем в большой тайне она пригласила молодого монаха-августинца, о котором ей рассказывали, и исповедовалась ему, поскольку не испытывала никакого доверия к Сульпицию, считала его шпионом инквизиции и самым опасным из своих врагов. Сделать это было непросто, ибо никогда еще во дворце короля Испании, где само имя исповедника заставляло дрожать каждого, от короля до ничтожнейшего слуги, не плелись сети такой дерзкой интриги.

Возможностью этой исповеди она также была обязана герцогу де Асторга. Он отправился в Толедо к своему дяде, архиепископу, пожалуй самому просвещенному, а может быть и единственно просвещенному прелату в этой невежественной стране. Его доброта, его милосердие были известны всем; он раздавал все свои доходы беднякам, ограничиваясь лишь самым необходимым, и порой ходил в дырявой сутане, лишь бы как можно больше помочь нуждающимся.

Герцог приехал в Толедо, рассказал архиепископу о положении королевы, посвятил его в свои страхи, сомнения и попросил совета:

— Королева не может и не должна доверять монаху, которого ей навязали, ваше преосвященство, и вы это понимаете не хуже меня. Надеяться на то, что удастся открыто заменить его на другого, не приходится. Но кажется, я знаю один способ, хотя не уверен, что мой план выполним; в любом случае, я нуждаюсь в вашей поддержке и защите.

— Можете положиться на меня во всем.

— Нет ли в вашей епархии смелого, усердного, умного и просвещенного священника, который согласился бы пожертвовать собой ради своей повелительницы? Ему придется рисковать жизнью, я вас предупреждаю.

— А разве вы не рискуете своей?

— Речь не обо мне, а о вашем монахе; найдете вы такого?

— Думаю, да.

— Хорошо. И вы уверены в нем?

— Безусловно, он француз.

— Еще лучше.

— Но француз, чья мать из Толедо; он говорит по-испански, как мы с вами, и его никто никогда не примет за иностранца. А как вы проведете его во дворец?

— С вашего разрешения, дядя, мы его переоденем и выдадим за обычного слугу. Я поставлю его во дворце придверником или кем-то вроде этого, а служанки королевы придумают предлог, позволяющий ему войти к ней.

— Я дам вам такое разрешение; Богу открыты сердца людей, он знает, что ими движет, и оценивает всех по заслугам. Завтра вы встретитесь с нашим юным мучеником, поговорите с ним, и я очень удивлюсь, если он откажется.

И действительно, по распоряжению архиепископа явился монах-августинец, отец Габриель, и стоило лишь упомянуть о том, что ему предлагали, как сердце его затрепетало от радости.

— Отец мой, подумайте хорошенько, ведь если вас обнаружат — смерти не миновать.

— Я все понимаю, господин герцог; я понимаю даже, что не должен помнить о нашем знакомстве, ваша светлость, и не буду помнить о нем. Я с радостью пожертвую жизнью за такое благое дело. А у Господа попрошу лишь спасения королевы и ее счастья, после же пусть он примет мою душу.

— Жаль, что он так молод, — сказал герцог архиепископу, когда монах ушел.

— Дорогой племянник, нам бы не удалось найти старика для такого дела: самопожертвование — удел молодости.

Монах приехал в Мадрид раньше главного мажордома; он был переодет, получил полномочия и благословение от архиепископа, а в случае разоблачения готов был все взять на себя, не выдавая ни прелата, ни его племянника; это был человек благородной души и высочайших достоинств. Я познакомилась с ним в Пьемонте, куда он приехал, чтобы завершить свои труды.

Все осуществилось, как и было задумано. Монаха назначили придверником, провели в покои королевы, надев ему на голову парик, прикрывающий его тонзуру, и никто ничего не заподозрил. Он несколько раз исповедовал королеву и причастил ее. На долю отца Сульпиция выпали лишь разговоры с королевой, а не ее откровенные признания. С каждым днем страхи мучили Марию Луизу все меньше; она получала новые письма, некоторые из них казались ей очень правдивыми, однако ничего не случалось, и королева начала привыкать к предостережениям и не придавать им особого значения.

Госпожа де Суасон постоянно говорила о своем отъезде и без конца откладывала его; наконец, она решилась отбыть и пришла сообщить, что покидает Мадрид на следующий день после праздника Тела Господня. На этот раз королева не смогла уговорить ее задержаться подольше, и отъезд был назначен.

— Перед тем как проститься, мы устроим последнее угощение, и каждый должен будет блеснуть своими кулинарными талантами, даже вы, ваше величество. Я же обещаю приготовить померанцевый торт, какого вы не пробовали с тех пор, как появились на свет; этот рецепт передал мне мой дядя-кардинал.

— Но ведь мы не прощаемся, графиня, вы же вернетесь к нам?

— Конечно, ваше величество, как только вы последуете моим советам; тогда я была бы счастлива поселиться здесь, ведь Франция для меня закрыта…

— Я добьюсь для вас разрешения приезжать туда иногда, но с условием, что вы вернетесь и к нам. По какой дороге вы собираетесь ехать из Испании?

— Сменные лошади, ваше величество, ожидают меня на пути к Барселоне; оттуда я отправлюсь в Италию, а затем поеду в Вену, где должна встретиться с сыном.

— Значит, в четверг мы увидимся в последний раз и расстанемся, быть может, на годы, но пишите мне, дорогая графиня, не забывайте меня.