Но, вместо того чтобы молчать, она начала возмущаться и этим дала повод для новых пересудов, новых насмешек, а однажды, в тот день, когда в так называемых дворцовых галереях происходит некое шествие, додумалась до того, что упала в обморок. Во время этой процессии король и королева идут рядом, на ней — особое платье, с рукавами, волочащимися по земле, и длинным шлейфом, который несет главная камеристка.

Впереди их величеств несут крест, шествуют архиепископ и епископы. Дамы одеты в этот день в необычные наряды. Их называют guarda-mayor note 6; это единственная в году церемония, когда влюбленные мужчины имеют право заговаривать со своими возлюбленными. В мире нет ничего причудливее этого шествия. Любовники идут рядом со своими дамами, и те свободно беседуют с ними, словно находясь в своей комнате и нисколько не беспокоясь о свидетелях, как будто их и нет вовсе. Удивительная страна! Такой день можно назвать праздником волокитства, несмотря на то, что во время этой процессии несут крест.

Измены, ссоры, примирения, суровые наказания — все на виду во время праздника, и достаточно раскрыть глаза, чтобы увидеть любовный расклад при дворе. Госпожа Колонна рассчитывала, что Висенте подойдет к ней и объявит себя ее рабом, но он направился к одной из придворных дам, которая в качестве украшения прицепила к своей перевязи красивый седельный пистолет и явно этим гордилась — видимо, он означал какой-то обет.

Увидев, как ею пренебрегают, супруга коннетабля не смогла скрыть своего разочарования и упала без чувств — пришлось ее унести. Когда королева спросила, что там за странный шум посреди любовных речей, ей ответили, что все дело в этой безумной Манчини и ее величеству не о чем беспокоиться.

На следующий день супругу коннетабля увезли в алькасар Сеговии, одну из самых суровых тюрем во всей Испании.

Напрасно она говорила что-то, напрасно сопротивлялась; пришлось уезжать, даже не оглянувшись назад. Новое заключение оказалось самым тягостным из всех, что ей довелось пережить. Мария написала королеве, умоляла вызволить ее оттуда. Королева обратилась к коннетаблю, уговаривая его простить жену и на этот раз; у ее величества теперь была другая главная камеристка, как мы скоро увидим, и Мария Луиза обрела большую свободу.

Коннетабль ответил королеве, что он очень огорчен, но вынужден отказать в этой просьбе, ибо жить с такой сумасбродкой просто невыносимо.

— Тем не менее, — добавил он, — я позволяю ей уехать из Сеговии, но с условием, что она будет жить в монастыре и принесет обет не покидать его.

— А как же вы, сударь?

— Меня освободил от обязательств его святейшество. Королева велела написать г-же Колонна следующие простые слова:

«Обещайте все что угодно, а потом выполните то, что сможете. Главное — быть подальше отсюда».

Госпожа Колонна пообещала все, что от нее хотели; ее вызволили из одной тюрьмы, чтобы отправить в другую, ведь монастыри — те же тюрьмы, не так ли? Заключение продлилось до смерти коннетабля, наступившей в 1689 году. После этого Марии Манчини предоставили свободу.

Незадолго до кончины ныне покойного короля я оказалась в Париже; мне рассказали о старой г-же Колонна, живущей очень уединенно в каком-то доме в квартале Маре; она принимала у себя набожных женщин и занималась гаданием. Прорицательницы всегда вызывали у меня любопытство, и я попросила шевалье де Пангри, одного из завсегдатаев этого дома, отвезти меня гуда.

Передо мной предстала сухая и смуглая старая женщина с красивыми глазами, державшаяся с большим достоинством, — в ней было нечто напоминавшее о том, что она знавала лучшие времена. Мы немного побеседовали, г-н де Пангри назвал мое имя, и она заговорила со мной о Турине, о Викторе Амедее. Я спросила ее, знала ли она его.

— Я прекрасно знала также и его отца, — ответила она. — Неужели вам неизвестно, кто я такая? Вас, видимо, не предупредили?

— Я не знал, сударыня, желали ли вы этого, — вмешался в разговор шевалье.

— Я ни за что не согласилась бы принять эту госпожу, если бы собиралась скрывать свое имя. Сударыня, я Мария Манчини, супруга коннетабля Колонна.

— О Боже мой! — воскликнула я. — Возможно ли это?

— Конечно, но, кажется, на ваш взгляд я сильно изменилась! В рассказах вашего отца я, должно быть, выглядела иначе. Но мне хотелось, чтобы о прежней Марии Манчини забыли, и я этого добилась; мои родственники и друзья — неблагодарные люди, и я ничего не хочу слышать о них. Живу, посвятив себя Богу, а также науке предсказания будущего, от которой всегда была без ума. Слава Всевышнему, я получила большое наследство, могла бы еще выезжать, если бы захотела, но у меня нет к этому никакого желания. Никому не говорите, что здесь живет Мария Манчини, иначе я буду очень сожалеть, что приняла вас.

Это странное существо ни в чем не желало уподобляться другим. Придя в себя после такой неожиданности, я попыталась разговорить ее; она не слишком противилась этому и рассказала немало такого, что оказалось очень полезным для меня.

Я довольно часто встречалась с Марией Манчини до ее смерти в 1715 году (она умерла в том же году, что и Людовик XIV, через несколько дней после его кончины). Жизнь Марии Манчини, начавшаяся так блестяще, закончилась в полной безвестности. Как только г-жа Колонна отдала Богу душу, я решила, что запрета больше не существует и рассказала о ней нескольким людям.

— Мария Манчини? Супруга коннетабля? Она давно умерла, над вами подшутили, сударыня!

Нет, не подшутили; это была действительно она, всеми покинутая и забытая настолько, что ее уже многие годы считали умершей.

Какой урок для честолюбцев!

Итак, королева Испании была вынуждена примириться с той безгласностью, тем оцепенением и той смертной скукой, что стали ее единственным уделом на всю оставшуюся жизнь. Она была еще достаточно юной, чтобы находить утешение в самой молодости и не мучиться воспоминаниями. Постепенно Мария Луиза привыкла к новому образу жизни, точнее говоря, приспособилась к нему внешне, однако душа ее так и не смогла подчиниться игу.

Она любила короля лишь как своего единственного спутника жизни, как супруга, навязанного ей семьей, но всем сердцем была устремлена к Франции, к тому, кого любила прежде и с кем были связаны ее погибшие мечты. В Мадриде ее воображение разыгралось под влиянием романтической страсти герцога де Асторга; Мария Луиза интересовалась им, он ей нравился, возможно, она полюбила бы его еще нежнее, если бы в воспоминаниях не возвращалась на родину, не испытывала бы потребности в верности, которая обычно владеет юными душами.

Нада не покидал ее; король отдал карлика супруге, и с той поры тот был всегда рядом с ней; Мария Луиза посылала его, куда ей было угодно, и король, как ни странно, не требовал в этом от нее отчета.

Однажды утром королева, находившаяся в своей молельне в обществе одного Нады, услышала стук в дверь. Она приказала карлику узнать, кто хочет войти, ибо король и главная камеристка являлись сюда без предупреждения; карлик открыл дверь. На пороге стоял отец Сульпиций, более строгий и мрачный, чем обычно.

Он слегка поклонился и указал карлику на открытую дверь; тот поспешил закрыть ее.

— Отошлите карлика, ваше величество, — произнес монах, видя, что его не хотят понимать. — Мне необходимо остаться с вами наедине.

Королева всегда испытывала искушение прогнать этого человека, и ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сдержаться.

— Выйди, Нада! — сказала она спокойно. — Я скоро тебя позову.

Карлику пришлось подчиниться.

— В чем дело, отец мой?.. — спросила Мария Луиза. — Говорите поскорее, я тороплюсь.

— Ваше величество, вы согрешили; вам многое надо искупить, и велико будет милосердие Божие, если он простит вас.

— Увы, отец мой, мне не казалось, что я настолько грешна.

— Вы грешны, а Бог добр, Бог снисходителен; он ниспосылает вам великую милость, и вы, я полагаю, примете ее так, как подобает, — с бесконечной благодарностью.