В приёмной директора, как всегда, было тихо и пусто. Интерьер её безлюдного холла, выдержанный почти в спартанском стиле, не изобиловал ни итальянской мебелью из красного дерева, тонко убранной деревянной, ажурной вязью, ни ансамблем мягких кресел с софой и пуфиками, из чёрной, турецкой кожи. Вместо этого стоял простой, офисный шкаф, эпохи брежневского застоя, служивший примитивным бумагохранилищем, да два старых кресла, которые при ближайшем рассмотрении оказывались не кожаными, а обтянутыми не очень дорогим и не очень добротным белым дерматином, местами уже давшим паутинку мелких трещин. Большое канцелярское бюро, как образец безвкусицы, красовалось посередине помещения, и скрадывало и без того тесное пространство. Всё это должно было внушать посетителю мысль о том, что главное здесь, – это работа, а не обстановка. Что касалось всегдашней тишины в приёмной, то это обусловливалась тем, что заместители и начальники разных отделов и служб были приучены лишний раз не беспокоить босса без особой нужды и не бегать к нему с пустяшными бумажками, не требующими его личного вмешательства или подписи. Чины пониже, начиная с начальников смен и, кончая простыми охранниками, – те и вовсе должны были загодя записываться на приём через очаровательную секретаршу Эллочку, которая хоть как-то скрашивала этот унылый, канцелярский пейзаж.

Однако, в действительности, Семён Осипович Мендинский, директор крупнейшего в Сибири ЧОПа, не был уж столь безнадёжным трудоголиком, каким хотел казаться, и вовсе не чурался скромных земных радостей. Напротив, в глазах тех, кто знал его поближе и бывал в его загородном имении, он мог бы прослыть даже эстетом и эпикурейцем, если бы не его излишняя, природная предосторожность. Там, на берегу живописнейшей реки, окаймленной с двух сторон зелёной бахромой тайги, на самой окраине охраняемого элитного посёлка, высился его трёхэтажный особнячок, где он любил коротать время с людьми своего круга. Когда-то Семён Осипович занимал довольно высокую должность в правоохранительной системе города, поэтому привык выстраивать отношения с коллегами и знакомыми по принципам служебной необходимости и житейской целесообразности.

Ронин открыл дверь приёмной без стука и вошёл так неожиданно, что секретарша Эллочка вздрогнула и чуть не выронила из рук косметический прибор, после чего удивлённо вскинула недокрашенные брови и уставилась на Сергея вопрошающим взглядом.

– А, Семён Осипович занят, – растерянно выдавила она, – А, Вы кто? – Эллочка полезла в стол за книгой приёма посетителей, но Ронин жестом руки остановил её.

– Я – Ронин, с пятого отдела, меня направили к вам прямо с поста.

– Кто направил? – зачем-то спросила Эллочка и поспешно схватила трубку телефона. Доложив директору о визите, она почти с минуту выслушивала его наставления, всё это время не отрывая от Ронина пристального, почти изучающего взгляда.

– Хорошо, Семён Осипович, хорошо… так… всё поняла… хорошо, всё поняла, – повторила она несколько раз напоследок и положила трубку. – Проходите, пожалуйста, директор ждёт Вас.

Ронин зашёл в кабинет директора, где раньше никогда не был. В глаза невольно бросилось то, что там всё было так же, как и в приёмной: те же дерматиновые, потрескавшиеся кресла, то же непропорционально большое с точки зрения дизайна, и совершенно бессмысленное, с точки зрения рабочей необходимости, бюро, на котором красовались устаревшие канцелярские принадлежности отечественного производства прошлого века. Эту казённую обстановку мало-мальски разбавляла японская «плазма», висящая на стене, напротив стола, да цветущее дерево китайского лимонника, явно привнесённое сюда заботливой женской рукой. Но всё равно, несмотря на все попытки хоть как-то организовать это бессистемное нагромождение мебели, бумаг и прочих аксессуаров, всё здесь напоминало какую-то бутафорную, сценическую декорацию, на фоне которой выделялось одно главное действующее лицо, – сам директор. Сергей с минуту простоял на пороге. Семён Осипович, не отрывая взгляда от настольных бумаг, что-то сосредоточенно писал, и не обращал внимания на вошедшего.

– Вызывали? – спросил, наконец, Ронин.

– А, что, здог'оваться уже необязательно? – как-то нараспев, сквозь зубы, и с характерным грассированием, произнёс директор с застывшей на губах полуулыбкой, продолжая при этом писать, не поднимая глаз.

– С кем, собственно, я должен здороваться, если Вы даже не смотрите в мою сторону, – со столом что ли? – без лишней учтивой любезности, но и без иронии спокойным тоном ответил Ронин. Директор мгновенно перестал писать и, сверкнув линзами очков, метнул в Сергея растерянный и недобрый взгляд. На его щеках вспыхнул румянец, как от полученной пощёчины.

– Ну, тепег'ь мне понятно, почему Вы нигде долго не задег'живаетесь. Я вчег'а полистал Ваше личное дело: четыг'е места г'аботы за шесть лет.

– Теперь уже пять, я полагаю – с усмешкой поправил Ронин.

– Пг'авильно! Пять, потому что нам пг'идётся с Вами г'асстаться, батенька, – и сегодня же! Это же надо: избить двух достойных людей, пег'едовиков пг'оизводства. И за что?! За то, что они пг'осто делали свою г'аботу, и, пг'ичом, делали её хог'ошо, в отличии от некотог'ых. Кстати, Вы даже не поинтег'есовались их здог'овьем. Так вот: они сейчас оба в больнице, и один из них – в кг'айне тяжёлом состоянии. В кг'айне тяжёлом! Позог' на всю охг'ану комбината! Позог'!

– Каких передовиков? Какого производства? Этой живодёрни, которая по Вашей указке безжалостно убивает несчастных животных, даже тех, которые живут на постах и бегают в ошейниках?! – Сергей уже не мог говорить спокойно, он почувствовал, как кровь приливает к лицу, и становится трудно дышать. – Кому надо, – тот сам вызовет меня повесткой, вот тогда и поинтересуюсь здоровьем этих передовиков.

– Ну, знаете, никто здесь никого не убивает, и тем более по моей, как Вы изволите выг'ажаться, указке, а пг'оизводится плановый отлов безнадзог'ных животных на основании заявок, с целью их последующего помещения в пг'иют и стег'илизации. Это, во-пег'вых. А, во втог'ых, если кто-то и умиг'ает из них в г'езультате обездвиживающей инъекции пг'и выстг'еле, то это вполне допустимые издег'жки. И, в тг'етих, у каждого – своя г'абота. Мой отец, напг'имег, был классный патологоанатом, между п'гочим, вг'ач высшей категог'ии. И что? Кто он, по Вашему, тепегь? Живодёг? Тг'упог'ез? В отличие от Вас, никто из этих людей законов не наг'ушал. – Семён Осипович обиженно засопел носом, всем видом показывая, что его, авторитетного и уважаемого человека, только что совсем незаслуженно оскорбил этот невоспитанный, молодой хам, позволивший себе в отношении него подобный тон. – И кг'оме того, – продолжал он, – эти ваши несчастные, бедные животные уже пег'екусали полкомбината, и многие охг'анники также обг'атились с письменными жалобами на собак.

– Вы можете показать мне эти заявления от рабочих и охранников, на основании которых составляются заявки на отлов? – спросил Ронин.

– Даже если бы я и хотел их Вам показать, то не смог бы, потому что они хг'анятся в отделе службы безопасности комбината. «Эсбэшники» инициируют отловы и приглашают службу спецавтозозяйства, а мы только ог'ганизуем объезды и сопг'овождения.

– Врёте Вы всё, – с какой-то тихой злостью в голосе произнёс Сергей. – И про заявления охранников врёте. – Я разговаривал с нашими, – никто ничего не писал. И про покусанных рабочих врёте. И про отправку собак в приюты… – Сергей не успел закончить фразу, директор, резко оттолкнувшись ладонями от стола, вскочил с кресла и почти сдерживал себя, чтобы не кинуться на своего обидчика. Теперь, когда он стоял в полный рост, можно было по достоинству оценить его фигуру борца, с прикрученной к ней бычьей шеей и круглой, стриженой головой, из которой торчали маленькие, оттопыренные и деформированные борьбой ушки. Несмотря на свои пятьдесят восемь, Семён Осипович находился в прекрасной спортивной форме, которую регулярно поддерживал, похаживая в «качалку» и сауну с представителями руководства комбината и службы безопасности.