Цунаёси чувствовал, что слабеет с каждой минутой. Стояние на коленных чашечках без посторонней помощи давалось ему не просто нелегко, а было мучительно болезненным, не смотря на его маленький рост и лёгкий вес. Он даже боялся, что в какой-то момент может потерять сознание, упасть и умереть. А так как, согласно жесточайшим правилам дворцового регламента, никто не мог даже переступить порог семейного святилища Сёгунов, то, скорее всего, дело могло закончиться тем, что, встревоженные странным запахом, советники обнаружили бы тело Святейшего через пару дней с явными признаками тлена. Но сейчас, стоя на коленях, и, превозмогая слабость и давящую боль в груди, Цунаёси лихорадочно искал ответы на вопросы, которые сам же себе и задавал, мысленно отсылая их матушке. Но матушка молчала и лишь печально улыбалась, глядя на его, измученное бесплодными поисками, лицо и взгляд, полный отчаяния.

– Ну, за что Боги так не благосклонны ко мне?! – громко воскликнул он и испугался своего голоса. Стены родового святилища, привыкшие к полной тишине, где любым проявлением чувств могло служить лишь их тайное проявление, словно вздрогнули, отрезонировав непривычные для себя звуки.

– Ведь, я же выполнил все твои наказы, матушка! Почему так не милостива природа, а люди так неблагодарны? – продолжал он восклицать в порыве отчаяния. – Разве я не следовал всю жизнь дорогой добра и сострадания, как учили Конфуций и Будда, разве не был милосердным к больным и нищим? Разве не я запретил родителям бросать детей и оставлять без оказания помощи больных и раненых? Разве не я своим Указом запретил убивать всё живое? Не я создал в долинах Мусаси и Нагано собачьи приюты на десятки тысяч голов? Не я спас всех цирковых животных от голодной и мучительной смерти, освободив их? Разве не я запретил кровавую соколиную охоту на беззащитных зверьков и выпустил всех птиц из клеток. – Цунаёси умолк, тяжело дыша, и на мгновенье замер, словно, ожидая ответа. – Так почему же подземные силы без конца губят рисовые посевы, трясут землю, на которой стоит мой замок, тысячами убивают моих людей и жгут их дома. Почему?! Раньше хоть извергались только жерла Иваки и Асамы, обрекая на голод целые посёлки и города, а теперь ещё и сама красавица Фудзияма решила разрушить ограду моего замка и засыпать пеплом весь Эдо. Почему?! За что?! – Но стены святилища, как и настенные лики его царственных предков, как и само изваяние Будды, – только хранили молчание, и были исполнены невозмутимого спокойствия.

Цунаёси, шумно кряхтя, и, превозмогая боль во всём теле, с трудом поднялся и побрёл к выходу, за которым уже толпились придворные соглядатаи, старавшиеся быть невидимыми для его глаз, но при этом только и искавшие случая успеть предупредить каждый неловкий шаг сюзерена, чтобы оказать ему значимую услугу. Но Сёгун, боковым зрением уловив их суетливое копошение, лишь презрительно махнул рукой и распорядился проводить себя в опочивальню, из которой только совсем недавно вышел. Это решение вызвало глубокую озабоченность и недоумение у дворцового церемониймейстера, а также у главного советника Ёсиясу, которые и представить себе не могли, чтобы во дворце Эдо, хотя бы на миг мог нарушиться распорядок дня или измениться регламент дворцовых мероприятий. Мало того, что это лишало нарушителя права в дальнейшем находиться в стенах дворца, так ещё и влекло суровое наказание, вплоть до смертной казни, безо всяких, там, ссылок на чины и звания. Однако, на сей раз Светлейший не только не удостоил внимания высокопоставленных фрейлин двора на их половине, но даже не поприветствовал членов своего Совета. Он также отказался и от завтрака, длительная церемония подготовки к которому была только что завершена. Вместо этого он неумолимо и так быстро, как только это позволяло его физическое состояние, без подручных проследовал в свои покои, и при этом, одной распорядительной фразой очертил круг своего сопровождения, куда, помимо главного придворного врача и двух охранников – самураев, из племенной верхушки «Бакуфу», входили: его усыновлённый племянник Иэнобу, Главный Советник Ёсиясу и законная жена Нобуко Такацукаса. Все они, без суеты, молча и слаженно присоединились к свите Сёгуна и на подобающем удалении от него двигались следом.

Спустя некоторое время, он уже, будучи облачённым в свои недавние спальные одежды, находился на царственном ложе, у изголовья которого висел большой самурайский меч и стояла золотая ваза, унаследованные им от предков, как атрибуты власти. Большая часть свиты, включая врача и охрану, по знаку главного советника покинули дворцовые покои и ожидали за дверью. В помещении остались только самые приближённые ко двору.

Токугава Цунаёси грустным взглядом обвёл оставшееся окружение и произнёс, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в частности:

– Я скоро уйду: я это чувствую, я это знаю, и не боюсь этого. Меня волнует другое: с кем останется мой народ, и как после меня будет жить священная земля Ниппон. – Присутствующие выжидающе молчали, – никто не хотел брать на себя право первого голоса. Тогда Сёгун обратился к своему престолонаследнику, усыновлённому племяннику Иэнобу:

– Скажи, дорогой сын, – ведь, я же могу сейчас так называть тебя, – скажи мне, сохранишь ли ты все заветы моего Указа о милосердии к живым существам, когда станешь новым Сёгуном?

– Клянусь тебе, отец, я сохраню каждую букву твоего Закона, и ни одна волосинка не упадёт с головы любой Божьей твари. – Цунаёси растроганно улыбнулся, глядя на преемника влажными глазами. – А ты можешь дословно процитировать какую-нибудь выдержку из моего Указа? – спросил он.

– Конечно, отец! Вот, например, одно из основных положений твоего Указа гласит: «Собаки и кошки должны быть свободны, они могут ходить, где хотят, и никто не имеет права прогонять их с дороги». – Сёгун, блаженно улыбаясь, закрыл глаза и некоторое время лежал молча, погружённый в свои мысли. Затем, не открывая глаз, вновь обратил внимание на собеседника и тихо сказал:

– У нас есть прекрасный театр «Кабуки», коего нет нигде в мире. Позаботься о нём. Актёры там играют за жалкую коку риса и играют прекрасно. Так быть не должно, и в этом есть моя вина. Стихийные бедствия, обрушившиеся на Эдо в последнее время, опустошили всю казну, и теперь мне даже нечем заплатить им. А художники, поэты и музыканты! Каково им сейчас? Кстати, ты знаешь наших прекрасных поэтов? Можешь ли прочитать мне что-нибудь из них?

– Да, отец. Ну, вот, хотя бы из Басё:

– Это про меня, – с грустью произнёс Сёгун. – А ещё?

– Ещё вот, мой господин: хокку от Буссона и Иссы:

– Это Бусон. А, вот, Исса:

– И это всё тоже про меня! – с горечью воскликнул Цунаёси. – Ты, словно, специально подобрал эти стихи, Иэнобу! – В глазах Светлейшего блеснули слёзы.

– Простите, отец, я не хотел огорчить Вас! – Иэнобу припал на колено и коснулся губами руки сюзерена.

– Нет, нет, всё хорошо, сын мой, всё хорошо. Теперь я спокоен за будущее моей страны. Человек, который так тонко чувствует природу и искусство, не может быть тираном. А сейчас простись со мной и покинь мои покои. – Он нежно посмотрел на плачущего племянника, который, не скрывая чувств, целовал покровы его одежды. После ритуала прощания Иэнобу, рыдая, вышел за дверь.

– Теперь ты, Нобуко. Подойди ко мне. – Маленькая женщина с некрасивым и нервным лицом, быстро перебирая ножками, скрытыми цветастыми полами кимоно, подошла к мужу. При дворе давно поговаривали, что она не здорова рассудком. Злые языки даже перешёптывались о том, что это она отравила в младенчестве сына Цунаёси, не желая мириться с тем, что тот родился от какой-то, там, наложницы, а не от неё. Возможно, это были только слухи, но агенты тайной службы безопасности «мецукэ» всё чаще докладывали главному советнику, а тот – Сёгуну, о её неадекватном поведении и о том, что она носит под полами кимоно острый, как бритва, кайкэн.