Ох уж эта порочная невинность припухшего рта и слегка растекшаяся помада, которые добивали воображение! Тошимаса вдруг осознал, что ему тяжело возвращаться в реальность, поскольку желания с трудом поддавались контролю. В этом отношении он всегда завидовал Шинье, который как-то мастерски умел регулировать подобные процессы и быстро переключался.

Концерт закончился, оставляя после себя затихающий реверс голосов, и Хара, наконец, повернулся к гитаристу:

— Ну, что, пойдем выразим восторги? — он старался говорить спокойно, чтобы Андо ничего не заподозрил, но голос предательски захрипел на слове «восторги».

— Не торопись, Тотчи, дай им отдышаться. Успеется. — Дайске внимательно посмотрел на согруппника. — Как впечатления?

— Хорошо! Но твой Широяма напомнил мне ленивого кота, разобиженного на всех за то, что сам облажался.

Гитарист загадочно улыбнулся, пожимая плечами:

— И тебе захотелось начать именно с Юу.

— Ну, прости.

— Продолжай, раз уж начал.

— Ум-м. — Басист с каким-то тоскливым выражением наблюдал, как люди из стаффа начинают потихоньку разбирать аппаратуру на сцене, раскручивая микрофонные стойки и отключая мониторы. Он все еще думал о Таканори.

— Эй!

— Уруха похож на ангела, — пробубнил брюнет.

— Что за поэтика? По существу давай, Тошия-сан, — улыбаясь, Андо поправил волосы, демонстрируя обилие серебра на каждом пальце.

Что поделать, это тоже часть шоубиза — продвигать сопряженные компании; но Дайске любил изысканность украшений из кожи и драгоценных металлов и с радостью их носил. Ему шло.

— Ты ведь прекрасно понял меня.

— Уруха — неплохой гитарист, нэ? Отработал с огоньком, — не унимался тот.

— Пожалуй…

— Как насчет харизматичного ударника, который составит конкуренцию Шинье? — радостно хихикнул Дай. — Терачи станет ревновать!

— А мы ему ничего не расскажем, — серьезно ответил Хара. — Ритм-секция у них играет слаженно. Басист живчик.

— Руки, — вдруг начал Дай.

— Что Руки? — Тошимаса будто бы очнулся от сна.

— Понравился?

— Руки — двигатель прогресса.

Блаженно улыбаясь, Дайске приобнял согруппника:

— Что-то ты растерял все свое красноречие, друг мой. Хочешь, отправимся туда, где наливают?

— А давай, — вздохнул басист, понимая, что как бы он ни пытался скрыть свою заинтересованность вокалистом — его уже раскусили.

***

Кто бы что ни говорил, ни придумывал и во что бы ни верил, существует некая мистическая вещь во вселенной, именуемая судьбой. Как правило, она срабатывает неожиданно, привлекаемая стечением обстоятельств, волей случая и хрен знает чем еще. Ходят слухи, что притягиваются противоположности. Шинья Терачи, например, называет это кармой. И вот эта карма чуть было печально не сработала на вокалисте The Gazette, который, выходя из здания, задумавшись о своем, чудом избежал удара входной дверью.

— Внимательно! — предупредил чуть глуховатый голос.

Человек за его спиной находился в тени. Таканори обернулся к говорившему, и тот, отпуская дверь, поднял на него взгляд. На мгновение оба замерли.

Слово «карма» вихрем пронеслось в голове басиста, и, ощущая целую гамму чувств, заглядывая в глаза, полные темного голода, Руки жадно поймал всего три слова, неслышно слетевшие с губ:

— Иди ко мне.

========== 6. Мазохист ==========

«Иди ко мне», — прозвучало как музыка, разливаясь бальзамом на сердце. «Иди ко мне», — тяжело стекало вниз по позвоночнику, отдаваясь в области паха и оседая в нем сладким предвкушением. «Иди ко мне», — и я полетел безоглядно и невозвратно, словно мотылек на пламя свечи; но то был инквизиторский костер по имени Тошимаса Хара. И я собирался в нем сгореть.

Что я знал о подчинении? Какой смысл закладывал в эти десять букв, когда произносил про себя это слово? Мои наивные познания не имели ничего общего с его реальным значением, пока Хара не дал мне прочувствовать его суть.

Он взял меня в темном закоулке, среди мусорных баков, буквально сдирая штаны и не особо отвлекаясь на ласки. Подготовка заняла какое-то время, и, подхватив меня под ягодицы, разворачивая лицом к себе, он медленно вошел, заставляя ногами обхватить его бедра. Инстинктивно пытаясь отстраниться, я был сильно вжат в стену, тем самым усугубив свое положение. Одной рукой Хара крепко зажал мне рот, не позволяя орать.

— Тихо! — он вдавил меня сильнее, и я почувствовал, как острые грани бетона врезаются в спину. — Зажмешься — могу порвать. Выбирай, — сдавленно прошептал басист.

Он толкнулся аккуратно, но ощутимо, не прерывая зрительного контакта, а я зубами впился в его ладонь — боль была просто адская, но все же Хара дал возможность привыкнуть к ней: рвать меня не входило в его планы.

— Тихо, — повторил он и улыбнулся, — не все сразу, Руки-кун.

Тошимаса удерживал меня легко и без напряга, насаживая с осторожностью, как фарфоровую куклу, до тех пор, пока не заметил, что я расслабился и потек — потек, как шлюха, когда его член во мне достиг цели; сдал назад и толкнулся, задевая ее снова. Доверчиво я потянулся навстречу, а мои руки уже не отталкивали — обнимали его за шею, и пальцы зарывались в жесткие волосы затылка. О да, что-то переключилось, заставляя пропустить момент, когда боль отступила на второй план, и только тогда басист медленно убрал ладонь от моего рта, продолжая пристально смотреть в глаза. Растечься он мне не позволил.

Внезапно мы рухнули на серый холод бетона, где я наиболее остро ощутил, как, вдалбливаясь в мое тело, чужая плоть генерирует внутри режущее удовольствие — сочетание грубых и резких движений с плавными и почти неощутимыми из-за боли. Он точно фиксировал это положение, с силой удерживая мне руки над головой, не позволяя шевелиться. То было странное чувство: будто тебя насилуют, и насилие кажется… приятным. Я барахтался в этом океане, мучаясь нехваткой кислорода, когда меня накрывало волнами возбуждения: чаще сильно — до вскрика, реже — мягко отпускало, но я боялся утонуть, не хотел смиряться и безуспешно боролся со стихией. Его жесткое доминирование выводило из равновесия, унижало и заводило одновременно. Хара изводил своей требовательностью, жаждой познания через насилие, но его действия дарили наслаждение, острое и разрывающее, которое ломало меня, распахивая чувствительность до оголенных нервов. Он пытал меня болью, и она несла удовольствие.

Что-то незнакомое, чужеродное липко и сладострастно рвалось изнутри на свободу, и это до жути пугало: а что, если вдруг тот, новый я возьмет и заменит меня настоящего? Что, если я не смогу больше управлять собой? Находясь на грани истерической паники, я вел себя, как ненормальный: пытался вырваться, дрался и даже умудрился укусить басиста за подбородок. И Тошия ударил меня, хлестко и наотмашь, что отозвалось вспышками неконтролируемой дрожи, а мое тело само выгнулось ему навстречу. Инстинкты против разума. Черт возьми, никто и никогда не проделывал такого со мной, и я потерял контроль под его грубым напором.

— Учись подчиняться, — прошипел Хара мне в ухо. Он улыбался.

Он запретил мне прикасаться к самому себе, сосредоточенно наблюдая, как эмоции на моем лице сменяют друг друга: от немого изумления до болезненного разочарования в невозможности получить желаемое. Изощренно и умело с выражением садистского удовлетворения Хара делал это сам. Механическими движениями он несколько раз доводил меня до оргазма, но не давал кончить, в последний момент выпуская член, и снова бил по щекам. Наказывал, мать его! От этого у меня мелко задрожали руки и ноги, а на глазах предательски выступили слезы. Было неимоверно стыдно за то, что он познает меня именно так; хотелось провалиться сквозь землю, потому что мазохист внутри меня, не скрывая, ликовал и тащился от этого унижения, был готов пресмыкаться и умолять — лишь бы Тошия не останавливался… Маньяк, ставший игрушкой; превратившийся в тряпку извращенец; я ревел. От того, что проигрываю самому себе в желании скрыть запретную тягу к унижению и боли. Хара знал — видел эту ломку, считывая меня, как информационный датчик. Я не мог поднять взгляд.