— Руки-ку-у-ун, — с чувством протягивает Хара, — чудесная идея! Может, апробируешь новый девайс, тот, забавный, с хвостиком?

— О, нет!

— Используй его.

Я просто взвыл. Следуя извращенным фантазиям Тошимасы, у гоблина из задницы обязательно должен торчать хвост в наказание за болтливость. Не успел Хара появиться дома, а экзекуция уже нашла свое начало.

— Или хочешь сделать это при мне? — Хара откровенно ржал над моим конфузом.

— Тошия, это была шутка.

— А я бы посмотрел, как ты ляжешь, раздвинешь ножки и введешь в себя пальчик, а потом эту штучку, а может быть, сделаешь это на коленях, приподняв свой чудесный зад? Как тебе больше нравится?

— Черт! Где он лежит?

— В шкафу, в ящике с игрушками. И еще, когда будешь этим заниматься, не трогай себя «там».

— Твою мать!

— Я понимаю, три дня, воздержание и все такое, но…

— Изверг! Я должен украсить небритые ноги чулками, нанести мейк и запихнуть себе в зад дурацкий девайс. Боже, тебя что, реально это заводит?

— Я хочу тебя. Еще вопросы?

— У меня кривые и волосатые ноги.

— Если ты решил, что, услышав подобные доводы, я позволю тебе избавиться от чулок, то нет. И знаешь, не стоит так нервничать. Побрей ноги. Я слышал, процесс успокаивает.

— Зачем мне брить ноги?

— Слушайся меня, Гаечка!

— Я не… — я почти захлебнулся возмущением, но Хара уже отключился.

========== 11. Кинк, апарт и Хара ==========

Он снова называл меня Гаечкой, черт! Достав из шкафа девайс, я нашел лубрикант и, осыпая все сущее тихими ругательствами, поплелся в ванную, где, сдернув чулки и взяв в руки бритвенный станок, неожиданно вспомнил нашего бедолагу лид-гитариста. Вот кто терпеть не может данную процедуру! Обычно Кою тянет до последнего или бреет лишь одну ляжку, ту, которая будет открыта на лайве. Его частые царапины вызывают кучу сплетен, и, как итог, в интернете его подружки радостно живописуют колючий дискомфорт вожделенных конечностей. Но в ожидании обещанного мне седативного эффекта я не спешу. Ноги теперь гладко выбриты и на ощупь — словно у девочки.

У меня в руках эластично-кружевное безумие, всего-то две узенькие шелковистые тряпочки с резинкой из силикона, которые я снова пытаюсь надеть, но уже с совершенно другими мыслями в голове. Неправильное и запретное запускает воображение, вводя в курс дела извращенную натуру. Зеркало демонстрирует мне мир, где красота и форма перестают иметь значение, переключая тело в режим похоти, и незатейливая манипуляция с надеванием чулок захватывает настолько, что я, подобно Нарциссу, влюбляюсь в отражение. Он знал, сукин сын! Хара знал, что всё это мне понравится.

…Последний штрих неизменной атрибутики — ошейник. Эта штука мне неприятна, но это странным образом возбуждает Тотчи. Заводит тем, что позволяет мне почувствовать себя его собачкой, а для меня такая тема неприемлема; тем не менее ошейник всякий раз крепко стягивает шею. Помада… Мой рот доступен для всего, а я… Так хочется целоваться! Ну, как это бывает — мягкое касание губами, дразнящее, изучающее, а затем более глубокое и влажное, с проникновением и сплетением языков, со столкновением зубами, укусами…

Раскинув руки, падаю на кровать. Поцелуй меня, Тотчи! Хоть когда-нибудь… Чувства подстегивают фантазию, и ладонь невольно тянется к промежности. Не трогать себя «там»? Закрываю глаза. Невозможно… Давай, Хара, накажи меня за непослушание. Мысли о тебе делают ожидание невыносимым. Пальцы влажнеют от выступившего секрета, тело жаждет разрядки, концентрируя смысл существования в точке «Х», но — нельзя. Нельзя! И теперь, когда, наконец, значение слова «нельзя» достигло разума, надо просто разжать пальцы. Вот так. Пару минут на то, чтобы дышать, тупо разглядывая потолок. Майка бесстыдно задрана, выставляя на обзор затвердевшие соски; все мое существо жаждет продолжения, но запрет Дома действует безотказно. Он умеет мучить. Иногда Хара хочет сопротивления, потому что ему нравится ломать стереотипы. И когда думаешь, что не существует ничего более аморального, чем-то, что он проделывает со мной, внезапно вырисовывается нечто еще более аморальное.

Кровь сильнее приливает к паху, когда я, выдавив на пальцы почти полтюбика смазки, начинаю растягивать себя. Как ты там говорил? Ввести в себя пальчик? Встать для удобства попой кверху? Ты — моя муза. Я наркоман, истосковавшийся по боли, жесткости и ласке. Это не просто зависимость, я чувствую то, что испытывать нельзя. Привязанность это или фетиш, похоть или же… У меня что, к тебе любовь? Ближе к истине — зависимость от секса и неподдельные эмоции к твоему члену, скорее, так. Но все же какие определения ты подбираешь лично для себя? Понятие «любовь» вызывает смех, но в одном я уверен точно — ты хочешь меня, Хара. Хочешь так же сильно, как хочу тебя я.

Мышцы сопротивляются, когда силикон девайса раздвигает их, но боль несущественна, ведь не она заставляет сходить с ума. Для меня важнее твое непосредственное участие. То, что я сейчас делаю, лишь неправдоподобная имитация — издевательство над собой. Запихнув игрушку глубже, перекатываюсь на живот, в безысходности сминая покрывало.

— Хара, если ты не появишься в течение пяти минут, можешь вызывать скорую, потому что я болен. У меня жуткий токсикоз без тебя, твою мать…

— Токсикоз, Руки-кун? Какой интересный диагноз.

Я вздрагиваю, когда слышу звук знакомого, чуть глуховатого тембра.

Он наклоняется, мазнув губами по виску, но мне мало: успеваю поймать его за руку, уцепившись за мизинец. Прошло три дня, а его отсутствие показалось бесконечным, словно фильмы Стэнли Кубрика. Мои пальцы с ловкостью пианиста перебираются и замирают, ухватывая Тотчи за кисть. «Раз, два, три, четыре». Ровно столько мне позволяется подержать ее, прежде чем она ускользает. Рука ускользает, но его губы дарят мне поцелуй, вернее, не мне, а моему запястью.

— Тебе виднее, — встаю на ноги, а внутри смещается проклятая пробка; морщусь.

— Руки-ку-ун, — растягивает он, ухватив меня рукой за подбородок. — Небритость тебе идет, — не спеша разворачивает лицо в разные стороны, — и помада хороша, — добавляет Хара, скользнув указательным пальцем по нижней губе.

Но что-то не так. Пронзительный взгляд меня дистанцирует, и я не могу уловить мотивацию. Настроение не то, он чем-то подавлен. Разочарование? Усталость? Что?

— Хара, ты… — у меня вопрос, но мне не позволяется его задать.

— Я не скажу ничего, что ты хотел бы от меня услышать, — он рвет на мне майку. — Поэтому не надо спрашивать. — Горячие руки мягко оглаживают ягодицы и бедра, исследуют кружево, обтянувшее ноги, и… натыкаются на злополучный девайс… — О Боже, это ужасно! — смеется он, и пальцы освобождают меня от ненавистной игрушки. — Не больно? Ты слишком напряжен.

Конечно, я напряжен — тебя бы так осадили прямо с порога! Но невозможно думать о самолюбии, когда он осторожно вытаскивает пробку, повернув таким образом, что мое изголодавшееся либидо выплескивается наружу: тело отзывчиво подается навстречу, и руки, точно лианы, самовольно обвивают его спортивный торс. Тошимаса как дорогой коньяк — обжигает, оставляя многогранный шлейф послевкусия. Сейчас это запах дороги, парфюма и его чертовы феромоны. Жадно вдыхая эту терпкость, я словно паразит желаю врасти в него и пустить корни. Мой. Остановись, мгновенье, черт подери! Проклинаю себя за то, что не могу контролировать это; еще немного, и он начнет отдирать от себя мои руки, потому что я снова без разрешения прикоснулся к нему… но я убираю их раньше. Лианы срезаны и безвольно провисли.

Он смотрит куда-то мимо, но слишком внимательно и сосредоточенно. Я же начинаю тихонечко психовать, обвиняя во всем себя. Общее сканирование завершается, и вот она, причина диссонанса: у нас передача на разных волнах — мне некуда девать чувства, а его мозг загружен чем-то, что отсылает меня на край вселенной. Космическая несостыковка.

— Ты вообще меня видишь?

Губы уже искусаны в раздражении. Мой рот — его фетиш, и сейчас темные глаза фиксируют только это. Участившееся дыхание выдает его — значит, видит. Тошия игнорирует вопрос, не собирается отвечать, прикидываясь глухим. А я просто не могу оставить это без внимания. Какого черта? «Прием, как слышите?» Разумеется, слышит, ведь его тело ко мне намного ближе, чем то, что у него в голове. Тело не скрывает истинных желаний, оно говорит.