– Скажи-ка что-нибудь, инженер… – привстал Фёдор Никитич и ещё громче, для тех, кто сидел у дальнего края стола, пояснил: – Эт Пашкин наипервейший друг. Работают вместе.

С помощью мощной соседки слева он выдавил Глеба над столом, и ему осталось только пожелать молодым многих-многих лет и детей и прокричать «горько». А под считалку наконец-то разглядеть невесту (она оказалась рыжеволосой и миленькой) и жениха – в традиционном чёрном костюме, круглолицего, мелкого, на полголовы ниже невесты, с румяными и пухлыми щёчками, совсем не похожего на представлявшегося ему бравого и молодцеватого солдатика, которого бы он желал сестре друга в суженые.

Он выпил.

С чувством выполненного долга сел.

Подцепил на вилку солёный грибок, мигом проскользнувший вслед за водочкой, потом второй, и ещё что-то из тарелки, стоявшей перед ним и всё наполнявшейся и наполнявшейся разнообразной снедью – ни дать ни взять, скатерть-самобранка, – и наконец осоловел и откинулся, оглядывая застолье.

Подружки невесты сконцентрировались от него наискосок, их было немного; обведя их взглядом, он выбрал одну, более-менее, и стал откровенно разглядывать. И чем дольше разглядывал, тем больше она ему нравилась. Особенно, когда, встретившись с его взглядом, прятала глаза и скромно краснела.

Свадьба уже гуляла вовсю.

Фёдор Никитич громко рассказывал соседям о своих замечательных детях и их чудесных друзьях, соседка слева ощутимо наваливалась на Глеба раскалённым бюстом, и он вынужден был крениться к Фёдору Никитичу, слушать и кивать в знак подтверждения. И всё время старался не упускать из виду подружку невесты, а когда убедился, что взглядами они уже навязали узелков, вполне достаточных для знакомства, потревожил и отца Павлика, и соседку, выбрался из-за стола и, оттягивая мокрую от пота в том месте, где прижималась соседка, рубашку, вышел на крыльцо.

Глубоко вдохнув весенний влажный воздух, подумал: правильно сделал, что приехал.

Вышел Павлик, также глубоко вдохнул, развёл руками.

– Славно… Как тебе?

– Хорошо, – благодушно откликнулся Глеб. – Ты молоток, что не оставил меня в скучном, грязном городе.

– Ну ты даёшь. – Павлик пьяненько улыбнулся, похоже, он не пропускал, как обычно это делал, тосты, а на спиртное он был слаб. – Нет, город лучше, ты просто не жил в деревне. Поживи… А что, оставайся у нас, в моей комнате вот и живи.

Он качнулся, и Глеб поддержал его:

– Предложение заманчивое… Слушай, а что за девушка напротив меня сидит?

– Девушка? Какая? Их много. По статистике, десять – на девять парней…

– Это точно, – не стал возражать Глеб, сознавая бессмысленность подобного вопроса. – Пошли, а то потеряют.

Подтолкнул Пашу в спину и тут же отступил, пропуская раскрасневшуюся, стремительную, ту, с которой переглядывался.

– Здрасьте, – бросила она, глядя снизу вверх на покачивающегося Павлика, и он замер, удивлённо вглядываясь и припоминая:

– Зойка?.. Ты, что ли?

– Я, – смешливо сузила глаза, стояла, маня широкими бёдрами, Глеб даже заволновался: а вдруг Павлик изменит. Но тот был верен Наташке.

– Молодец, выросла, – поощрил он, исчезая в полумраке коридора.

– Вот такой у меня друг, – поторопился перехватить инициативу Глеб. – Старший инженер. Начальник, к тому же влюблённый. – Расставил точки над и, чтобы у Зойки не было сомнений. – А меня зовут Глеб, и я не начальник и не влюблённый ни в кого.

– Так уж и не влюблённые, – жеманно отозвалась та и застыла, прижавшись остренькими лопатками к косяку. – Как ни городской, так обязательно свободный.

– Зоечка, клянусь. Хочешь, на колени встану…

Глеб подогнул ногу.

– Да ладно уж.

Она повела плечиками, выдвинулась на крыльцо, опустила ладонь на перильца, и Глеб осторожно и как можно ласковее положил сверху свою ладонь.

Её рука дрогнула, но осталась на месте, и он ощутил нечто нежное, тёплое и волнующее. Склонился в её сторону, ещё больше пьянея от запаха, тепла, желания и прикидывая, как удобнее попробовать поцеловать, но Зоя вдруг резко развернулась, притопнула каблучками и, прыснув, убежала в дом.

Глеб огорчённо вздохнул, спрыгнул во двор, энергично прошёл к воротам, выглянул за них, стараясь отвлечься и погасить жар:

– Хороша…

Подумал, что так, вероятно, чувствовал себя и молодой Пушкин, заигрывая с деревенскими девками.

И бодро вернулся в дом…

Свадьба уже шла по накатанному, когда о молодых вспоминают только ради очередного тоста, все живут своим, и кто уходит, кто приходит, уже трудно заметить, главное, успевать выпивать за молодых, за их родителей, друзей и знакомых. И, как Глеб ни хотел скорее уединиться где-нибудь с Зоей, ничего не получалось. А что было в эпилоге свадебного застолья, он уже припомнить не мог…

Утром долго пытался понять, где он.

И почему лежит поперёк кровати.

И в конце концов, чья эта кровать.

– Вставай,-подымайся, боец, – раздался голос Фёдора Никитича. – Пошли голову поправлять.

Похлопал весьма ощутимо по плечу шершавой тяжёлой ладонью и вышел из комнаты.

Глеб спустил с кровати ноги, потряс головой.

Было состояние весёлой невменяемости: только что вышел отсюда весёлый папа Павлика, комната весело подкруживалась, такими же весёлыми были одежда, с которой он никак не мог справиться, и сидящие за столом. Угрюмостью отличался только Павлик. Потому что он никогда не похмелялся. Не мог. И поэтому единственный из любой честной компании умудрялся болеть долго и серьёзно.

– Поправься.

Рюмка, протянутая Фёдором Никитичем, тоже оказалась весёленькой: никак не хотела даваться в руку, но куда ей – общими с Фёдором Никитичем усилиями Глеб опрокинул её в рот и огляделся.

Невесты и жениха не видно.

Мать Павлика, строгая и молчаливая, как и подобает учителке, в коричневом платье с кружевным белым воротником, собрала на другом конце стола возле себя женщин.

Здесь – они с Никитичем, скучный Павлик, вчерашний мужик без зубов и амбал, смутно что-то напоминающий.

Там – Ольга Захаровна, толстушка вчерашняя, то и дело поглядывающая на Глеба, какие-то бабушки, тётки…

И ни одной подружки.

А ведь, кажется, вчера было что-то волнующее…

Глеб напряг извилины и, то ли опохмелка помогла, то ли память вернулась: кого-то он вчера провожал…

И целовал.

И даже за воротами стояли близко-близко.

А потом…

А потом этот амбал появился.

Он глянул на неторопливо жующего напротив широкоплечего коренастого крепыша и по перехваченному быстрому взгляду того утвердился: так и было… Вот он Зоечку и увёл… И так захотелось сказать тому что-нибудь приятное, что не удержался, перегнулся через стол:

– А ты её сторожи…

И тут же понял – пьяно и нелепо. Но уже ничего не мог вернуть, слово не воробей, осталось лишь плюхнуться обратно, продолжая глупо улыбаться.

Но никому до произошедшего между ними вчерашнего никакого дела не было. И амбалу, похоже, до лампочки, чуть задержал взгляд, вникая в сказанное, и тут же повернулся к Фёдору Никитичу, продолжая прерванный разговор.

– Да, я чужой на этом празднике жизни, – не очень громко констатировал Глеб, не ожидая ничьего внимания, но всё же глубоко сожалея, что вчера что-то не получилось, и вспоминая волнующий и так много обещавший запах Зоечкиных духов.

Тем не менее настроение выправлялось, всё вокруг оставалось весёленьким, но уже менее неустойчивым, и сомнения таяли. Хотелось отыскать Зоечку.

Он встал из-за стола, подождал Павлика, и они вышли во двор.

День был чудный, по-настоящему весенний, с голубым небом и небольшими белыми пушистыми облаками, прохладным ветерком, приносящим запахи с горных склонов.

– Слушай, я вчера ничего такого не натворил? – спросил Павлик.

– А чего такого? – Глеб не смог преодолеть соблазн. – Ты имеешь в виду эту тётку полногрудую?

– Какую тётку? – испуганно уставился тот. – О чём ты?

– Не помнишь, понятное дело… Которая с твоей мамой сидит. Что ты только с ней вчера не вытворял…