Необычно тихой проснулась в это утро Кира Евсеевна. Ежедневно она своим старшинским голосом помогала Гурьеву переходить от безмятежности сна к заботам суетного бдения, и сейчас, увидев её, неторопливо бредущую к колодцу, он стал протирать очки, не веря себе. Но прежде поискал глазами Надю, уже куда-то упорхнувшую.

– Кира Евсеевна! – крикнул он. – Доброе утро!

И та кивнула, не оборачиваясь, плеснула в лицо воды, потом так же неторопливо подошла к Гурьеву.

– Что-то не то, Вадим… – Она пристально вгляделась в него, преодолела головокружение. – У меня тоже… Перегрелась…

Гурьев помолчал.

Потом пошёл к Ирочке Беловёрстовой.

Молча оглядел её.

Сел рядом.

– Плохо?

Она кивнула, опять обижаясь на себя и радуясь до слёз его заботе.

Гурьев отвёл Сироша в сторону.

Они говорили на этот раз недолго, и Сирош стал собираться в дорогу.

…Эта болезнь была непонятна Сирошу, он уходил, унося в душе тоску и тревогу. На последнем гребне, с которого ещё можно было увидеть палатку, он остановился и посмотрел назад: среди росших из песка стен фигурки оставшихся казались игрушечными. И только память всё ещё хранила их живыми, с запахом, цветом, присущим каждому. Он заскользил вниз, отрубив то, что осталось позади, и живя тем, что было впереди, а оставшиеся долго ещё видели его силуэт, сохранённый тёплыми потоками. Первой забыла о нём Надя, направляясь к останкам древнего города (так она думала, принимая песчаные стены за городские).

Еремей Осипович, держа руку Ирочки Беловёрстовой в своей ладони, наслаждался счастьем, которое от преступно-героических мыслей казалось ещё слаще, ещё небеснее.

Кира Евсеевна растерянно жаловалась зевающей Войковой на свои глаза, перед которыми плывёт какая-то пелена.

Гурьев постоял рядом с ними и пошёл вслед за Надей, в падающую ночь, ничего не желая и ничего не понимая, мечтая верить в потусторонние силы, в благую предначертанность всего происходящего.

Он нагнал Надю у стены, она склонилась над тёмным провалом, невесть откуда взявшимся, уже собираясь спуститься вниз. Гурьев окликнул её, отчего-то пугаясь, что она не послушается, цепко ухватил её за локоть, и тут перед глазами поплыли круги и его затошнило. Он держал Надю за руку и, стыдясь своей слабости, исторгал не принятое его телом, с тоской думая об этой странной болезни, а его всё выворачивало наизнанку, пока он не упал на колени, догадываясь, что Надя поддерживает его. И, боясь, что его сейчас увидят другие, стал прятаться за неё, торопя темноту.

Наконец приступ кончился.

На непослушных, подгибающихся ногах он медленно побрёл к палаткам, не отвечая бесконечному Надиному:

– Что с тобой? Миленький мой… Да что же это такое…

Он опустился рядом с Ирочкой Беловёрстовой, забывшейся в неспокойном сне возле полубодрствующего Еремея Осиповича, и подумал о Сироше, которому, если он тоже болен, никто не поможет. А он, в свою очередь, не сможет помочь им. Эта мысль была неожиданной, словно удар в спину, расценивающей, помимо его воли, болезнь Ирочки, Киры Евсеевны, а теперь и его болезнь, не как исключение, а скорее как закономерность.

Ему стало страшно, и он застонал.

– Ты устал, – сказала Надя, заставляя его лечь, проглотить какие-то таблетки. – Успокойся, я с тобой. Засыпай…

Что-то неразборчивое сонно пробормотала Войкова и снова задышала спокойно, глубоко.

Гурьев стал убеждать себя, что это всего лишь обычное расстройство, что утром он будет здоров, и, словно винясь за своё состояние, благодарно погладил Надю по коричневой ноге.

– Нам с тобой обязательно надо войти туда, – прошептала она, глядя в ночь перед собой.

И Гурьев не сразу догадался, куда войти.

А когда понял, торопливо произнёс:

– Там ничего нет.

– Нас ждут, – загадочно продолжала Надя. – Я знаю…

– Что ты знаешь? – спросил Гурьев, подавляя тошноту и отпивая из кружки тёплую мутноватую воду. – Что там может быть? Обыкновенный зыбун. Его завтра затянет.

– Я знаю, – настойчиво повторила Надя и положила ладонь на его лоб. – Тебе нужно хорошо отдохнуть…

…Ирочка Беловёрстова проснулась от яркого света звёзд.

Купол над головой был усеян множеством светящихся точек – ей никогда в жизни не приходилось видеть звёзды так близко и в таком количестве, и, глядя на них, она стала припоминать картинки из учебника астрономии, которую не любила, а поэтому учила лишь для того, чтобы сдать и забыть. И вот теперь она пыталась вспомнить дорогу в этом море огней, но, кроме Большого Ковша, ничего не нашла и, огорчённая своей забывчивостью, стараясь не разбудить прикорнувшего у её ног Еремея Осиповича, поднялась и пошла к колодцу.

Под неземным светом остывающая пустыня покрылась пятнами неразличимой живности, и эти медленно или стремительно скользящие по барханам тени забавляли Ирочку и сладко пугали. Один раз, когда чья-то тень пронеслась совсем рядом, она вскрикнула. Но тут же испугалась ещё больше исчезновению всего, что её окружает, и поспешно зажала рот ладошкой, как делала дома, когда, запершись в своей комнате, смотрела видеофильмы с вурдалаками, оборотнями, мертвецами, развратными женщинами и мужчинами и прочими ужасами, от которых, сколько себя помнит, её бдительно оберегали родители.

Вода в колодце отражала звёзды, но здесь их было гораздо меньше, и, проводя пальцем линии, Ирочка нашла созвездие Скорпиона, и Водолея, и Рака, и Близнецов. Хотя они и не могли уместиться в этом маленьком квадрате, но она нашла их и обрадовалась этой своей маленькой победе, отчего вернулась к палатке в приподнятом настроении, уверенная в себе настолько, что присела на корточки рядом с Гурьевым, коснулась пальцами его потного лба, щеки, сухих шершавых губ, нашёптывая приходящие впервые ласковые и незнакомые ей слова…

И так сидела долго-долго, забыв обо всём на свете, пока чья-то тень не легла на лицо Гурьева. Подняв глаза, она увидела между звёздами и песком обнажённую фигуру. Она была тонкой и длинной, соединявшей в себе и мужские, и женские линии, и Ирочка Беловёрстова стала с любопытством наблюдать за ней, запрокинувшей лицо к звёздам, неподвижно застывшей на гребне, окружённой переплетающимися, движущимися тенями, которых становилось всё больше и больше. Ещё мгновение – и эти тени, слетаясь со всех сторон, закрыли бы фигуру, но та неторопливо шагнула, осветив тени вокруг, стала спускаться к палатке, и Ирочка Беловёрстова поняла, что это Надя.

Она скосила глаза, отметив неподвижных, спящих Еремея Осиповича, Киру Евсеевну, Войкову, а Надя была уже совсем рядом. Теперь можно было отчётливо разглядеть и острые плечи, и маленькую грудь, и впалый живот. Ирочка Беловёрстова опустилась на песок, тем самым отдаляясь от Гурьева, ничему не удивляясь и чувствуя сестринскую любовь к остановившейся напротив Наде.

– Правда, чудесная ночь, – сказала та, и Ирочка Беловёрстова согласно кивнула, понимая, что не видела тела красивее, и позабыв пожалеть себя.

Надя присела рядом, обняла её.

Ирочка Беловёрстова не стала плакать, а только тяжело вздохнула, греясь у этого тела, и озноб, охвативший её, постепенно уходил.

Звёзды стали тускнеть. Их становилось всё меньше, словно кто-то закрывал их непроницаемыми колпачками, и Надя накинула сарафан, но от этого не убавилось тепла, идущего от неё. Ирочка Беловёрстова уже совсем не дрожала, а, прикорнув к плечу Нади, засыпала, чувствуя себя уютно и хорошо.

Надя смотрела в сторону стены, куда уходили тени и где они бесследно исчезали, потом перевела взгляд на Гурьева. Солнце уже ощупывало своими лучами горизонт, и капельки пота на лбу Гурьева розовели. Она накрыла их своей ладонью и когда убрала, лоб был сухим и белым.

Зашевелилась Войкова, потянулась с хрустом, встала, отошла в сторонку… Потом взялась разводить костёр, проклиная и пустыню, и Гурьева, уговорившего её поехать в эту экспедицию, вспомнила узкоглазого чёрта Сироша, пожелав ему лёгкой дороги, вернулась к палатке.