Поднялся Сирош, глубоко втянул ноздрями воздух. Узкие азиатские глаза его превратились в две тонкие щели, но Гурьев разглядел в них то, что должно было быть и в его глазах, – тревогу.

– Рюкзаки – в серёдку, женщины, устраивайтесь вокруг Нади, быстро, – приказал Гурьев и бросился стаскивать рюкзаки.

Следом заторопились Сирош и ничего не понимающий Еремей Осипович, а Кира Евсеевна уже заталкивала под полог удивлённую Ирочку Беловёрстову, бесцеремонно перевернула лежащую Войкову и сама стала расставлять рюкзаки кругом, словно сооружая шутейную крепость.

Туча расширяющимся гигантским языком уже приблизилась к солнцу, и Гурьев, оглядывая потемневшие, безмолвно-напряжённые барханы, вспомнил сказку о проглотившем светило крокодиле, которая пугала его сейчас так же, как в детстве.

– Не выдержит, – негромко произнёс Сирош, кивая на прижатые рюкзаками углы тента.

Гурьев лёг на угол, обернул конец палатки вокруг себя, а Сирош и всё ещё ничего не понимающий Еремей Осипович вслед за ним легли в двух других углах, изображая собой бессильные здесь колья.

Кира Евсеевна выпотрошила рюкзак, накинула его на бредящую Надю, сунула Войковой и Ирочке Беловёрстовой что-то из бабьих интимных вещей, сама крепко зажала в руке ослепительно белый купол бюстгальтера. Тут тонкое пение уже начавшего двигаться песка сменилось рёвом, и они исчезли в гудящей обрушившейся на них черноте.

– Лицо, лицо закрывайте! – прокричал Гурьев, хрустя песчаным воздухом, и уткнулся в полотно, рвущее кверху его тело…

…Он пытался думать о работе, о том, что принесёт ему эта экспедиция, о своём заставленном книжными полками кабинете. Но в голову лезло то, о чём он старался забыть вот уже пять лет и что порой по ночам будило его, заставляя в мягком свете ночника наклоняться над Надей, осторожно касаться её, убеждаясь в её существовании. И как в снах, он молча плакал сейчас от страха, а песчаный поезд над головой всё мчался не кончаясь, и тело разрывалось, желая одновременно и прикрыть Надю, и сровняться с землёй…

«Зачем?! Зачем?!»

…Надя била его по щекам, когда состав пронёсся и Гурьев потащил её вниз с насыпи, упирающуюся, безумную, не чувствуя боли от этих пощёчин и кривясь от боли иной, не имеющей ничего общего с его плотью…

«Гурьев, я пустоцвет… – Она говорила это, не глядя на него, не отходившего в те дни от её постели. – Гурьев, я не продолжу твою нить, ты не будешь бессмертен… Тебе нужна другая женщина, тебе нужны дети… Отпусти меня…»

Он только молчал в ответ, не соглашаясь с ней…

…Его вдруг потянуло вверх, в гудящий мрак, и он, ещё сильнее вжимаясь в песок, сквозь рёв и темень услышал крик Киры Евсеевны:

– Полог!

И далёкий голос Ирочки Беловёрстовой:

– Я сейчас…

А потом тело его потяжелело, опять слилось с песком, и он догадался, что четвёртой опорой их защиты от адовой круговерти стала Ирочка Беловёрстова.

Вдруг стало тихо.

Привыкая к тишине, он ощутил саднящее от колотых песчаных ран тело.

Потом открыл глаза, увидел рядом со своим лицом широкий, оголившийся зад Войковой, а за ним острое Надино плечо, и замер, не решаясь отпустить полог и стремясь прикоснуться к этому плечу.

Закашлял Сирош, надрывно, рвотно.

– Пронесло, – глухо сказал он, откашлявшись. – А может, пауза…

– Ой, дождик… – услышал Гурьев голос Ирочки Беловёрстовой. – Дождик!

Хлопнул полог, светлый клин лёг на Надю, и Гурьев наконец-то дотянулся до неё, не обращая внимания на охнувшую под его весом Войкову.

– Как ты? – тихо спросил он, и Надя настороженно вскинула глаза.

– Неужели дождь?

– Во, аттракцион… – Войкова натянула на бёдра рубашку. – Чужой мужик по мне лезет, и хоть бы что.

Она выползла из-под полога к стоящей с воздетыми руками Ирочке Беловёрстовой, пытавшейся собрать нечто падающее с небес, похожее на изморось, перемешанную с песком. И следом за ней поползли Еремей Осипович, Кира Евсеевна, Сирош, полог опал, лёг на рюкзаки, и Гурьев, поцеловав Надю в сухие губы, выполз следом, в светлеющий на глазах узнаваемый мир.

– Ну и чудеса в решете, – сказала Войкова, стараясь забыть только что пережитое. – Рассказать – не поверят.

– И не только тебе, – строго отозвалась Кира Евсеевна. – Чёрт знает что… Довели матушку-природу, доигрались в прогресс…

Гурьев окинул взглядом горизонт: падающая изморось на глазах таяла, унося короткую прохладу, песчаные барханы вновь упирались в иссушенное небо, поддерживая ослепительное испепеляющее солнце.

– Не нравится мне это, – вполголоса произнёс Сирош, и Гурьев кивнул, доверяя его опасениям.

– Надо идти, – сказал он, заражаясь от Ирочки Беловёрстовой беззаботностью неопытности.

Солнце уже выпарило влагу, сделав песок вновь горячим. Гурьев опять шёл впереди, остужая следы для идущей за ним Нади, как та – для Ирочки Беловёрстовой, а та, в свою очередь, – для Еремея Осиповича, и дальше – для Киры Евсеевны, Войковой, Сироша…

Когда первому становилось больно, они менялись. И так много раз, пока спустя несколько часов, а может быть и дней, не увидели песчаные стены, колючее серо-зелёное пятно, и только убеждённость Сироша заставила их поверить, что это не мираж.

Они напились вдоволь и вдоволь выспались. Тогда Гурьев понял, что это был третий день, и решил на этот день остаться у колодца. Выспавшийся и сытый от воды, он тем не менее чувствовал себя уставшим.

И смертельно уставшей показалась сама себе в этот день Ирочка Селивёрстова.

Палатка стояла за песчаными стенами и колючим кустарником, в приподнятых её сторонах гулял ветерок, от колодца иногда тянуло влагой, но Ирочку Беловёрстову это не радовало. Она лежала под пологом и наблюдала, как Надя бродит возле выступаюших из песка стен, Еремей Осипович беспрестанно обливается водой, впитывая её кожей, словно иссохшей коричневой губкой, Кира Евсеевна записывает в толстенную тетрадь свои впечатления, или, может быть, научные выводы, Войкова пытается из таблеток сухого спирта и прутиков кустарника разжечь костёр, а Гурьев и Сирош поодаль о чём-то беседуют.

– Этого колодца я не знаю, – говорил Сирош.

– Сбились?

Сирош кивнул.

– Куда идти, знаешь?

Сирош кивнул, но не сразу.

Надя наклонилась, что-то разглядывая.

Словно здесь ещё что-то могло быть.

Вдруг в глазах Ирочки Беловёрстовой и она, и Гурьев, и все остальные поплыли, стали отдаляться, колыхаясь в потоках восходящего тепла, и она вскрикнула, потому что надеялась и боялась, что этот поток поднимет лёгкую Надю и унесёт её далеко-далеко… Она стала напрягать глаза, пытаясь удержать взглядом того, кто был ей дороже всего, но душная, изгибающая её тело волна накатывалась откуда-то снизу, и её стало рвать… Потом она увидела Гурьева совсем рядом и обрадовалась этому.

Глаза у него были испуганные:

– Ирочка, миленькая, что с тобой?

– Пусти-ка. – Войкова оттеснила Гурьева, бесцеремонно подняла Ирочкин подбородок, оглядела лицо. – Фу-ты, а я уж думала, нагуляла девка от вас… – Окинула оценивающим взглядом всех, включая побледневшего Еремея Осиповича, и заботливо спросила: – Может, отравилась чем? А то, может, того, период такой, бывает…

– Что же ты, девонька? – присела подле Ирочки Кира Евсеевна. – Перегрелась… Ничего. Сейчас компрессик – и поспать…

Она обмакнула в протянутую Надей кружку бинт, положила на лоб Ирочке, и та неохотно прикрыла глаза, обижаясь на самоё себя и борясь с новым приступом…

Её рвало ещё несколько раз, и намеченный на вечер выход пришлось отложить.

Гурьев с Сирошем всё же собрали рюкзаки, готовые в любую минуту вновь уйти в пески.

Еремей Осипович, в полночь добровольно сменивший женщин подле Ирочки, заботливо и часто менял компрессы и не стесняясь помогал Ирочке справляться с постоянно накатывающейся тошнотой. Лишь под утро она забылась сном, да и то коротким, от которого слабость стала ещё больше, и Ирочку пошатывало, когда она уходила за стену, стесняясь мужских взглядов сейчас больше, чем прежде, когда в этих провожающих взглядах было совсем иное…