Глеб покачал головой и замолчал, наслаждаясь драматургической паузой и вполне представляя, что сейчас происходит в душе друга.

– Не может быть, – сопротивлялся Павлик.

– Ну как не может быть? Спроси хоть подружку невесты.

– И что же я делал? – помог ему не завраться до конца Павлик.

– А что может делать мужчина с женщиной?

– Ты что, неужели?.. – Павлик явно испугался, представляя последствия данного события в диапазоне от анонимного сообщения Наташке до вдруг подхваченной неприличной болячки. – Нет, не может быть.

– Почему не может, – вошёл в раж Глеб. – Я со своей только собрался уединиться, мы заходим в комнату, а там… всё как полагается, в обнажённом виде.

– В какую комнату?

– В твою.

– В мою? – Павлик растянул губы в гримасе, отдалённо, но всё-таки напоминающей улыбку. – О, чёрт, голова трещит… Ладно, этим не шутят. На первый раз прощаю.

– Какие шутки?! – искренне возмутился Глеб. – Зачем мне придумывать?

– Ну да, ты не придумываешь, но фантазируешь, – напомнил его же собственное изречение Павлик. – А я, между прочим, ночевал у дядьки, и как дошёл до него, прекрасно помню.

– Зануда ты, – со вздохом согласился Глеб. – Может, тогда расскажешь, что со мной было?

– Да ничего, набрался и спать пошёл.

– Ладно обижаться… А на самом деле?

– Так и было. – Павлик поморщился, помотал головой, пару раз глубоко вздохнул. – И надо мне так…

– Что ты переживаешь, не каждый же день свадьба. Тем более у родной сестры. – задумчиво произнёс Глеб. – А когда я спать пошёл?

– Да вот Зойку проводил и пошёл.

– Так я её провожал?

– Наверное. – Павлик поморщился. – Мне бы твои проблемы.

– Поня-ятно, – протянул Глеб, пытаясь вспомнить, что же вчера было, но ничего нового в памяти не всплыло.

Ворота приоткрылись, и в них влетело нечто весеннее. Во всяком случае – каким его представлял Глеб: стройное, лёгкое, улыбающееся и доброе-доброе, в чьи глаза можно было смотреть долго-долго…

– Здравствуй, Паша.

– Привет, Тань. А тебя, кажется, вчера не было?

– Только приехала. Где там моя подружка?

– Иди, может уже встали.

Мимо проплыл огромный букет, и остался только восхитительно-волнующий запах.

– А почему со мной не поздоровались? – запоздало прокричал Глеб и, глядя в пустой проём, спросил: – Кто это?

– Соседка. – отмахнулся Павлик. – Что ты на каждую юбку вскидываешься? Малолетка, и жених в армии…

– Это ненужные подробности, – отмахнулся Глеб и в три прыжка взлетел на крыльцо.

Молодожёны бледно отсвечивали в центре явно поскудевшего стола и вчерашнего внимания не вызывали. Лишь Ольга Захаровна исподволь изучала дочь, пытаясь догадаться, как прошла брачная ночь, одновременно продолжая неспешный разговор с соседками. Фёдор Никитич, отяжелевший и настроившийся вздремнуть, периодически встряхивал головой, оглядывался, прислушивался к себе, но, видимо, ясного импульса не ощущал и снова философски замирал, глядя куда-то за спины молодых. Амбала не было, и Глеб с удивлением это отметил, потому что он был уверен, что тот в ворота не выходил. И забыл: рядом теперь уже с замужней молодой сидела та, которую звали Танечкой, и он торопливо опустился на свободный стул напротив и, подхватив рюмку, потянулся в сторону молодых, поздравляя их с новой эрой в их жизни и желая-желая…

– Вот мы с Танечкой незнакомы…

– Танюш, это друг Павлика, Глеб, – отмахнулась явно не выспавшаяся молодая, но улыбку изобразила. – А это моя самая лучшая подруга.

На этот раз улыбка была искренней и радостной, но Глеб её не видел, он смотрел на Танечку, сходя с ума от взгляда её лучистых глаз, от запаха, от цвета кожи, от тонкой синенькой жилки, просвечивающей на правом виске, и едва заметно, быстро-быстро пульсирующей…

– Татьяна, – негромко произнесла и отвела глаза, пряча заалевшие щёчки. – Вы уже знаете.

– Да, я знаю. И всегда знал – мою любовь зовут Татьяна…

Глеб прошептал это, подавшись в её сторону, с трудом удерживаясь от желания коснуться губами её щёчки и стараясь прижаться к её плечу, но Танечка мягко отстранилась, и он отклонился, так, чтобы видеть её профиль, трогательный и бесценный.

Она стала о чём-то шушукаться с новоиспечённой женой.

Глеб не прислушивался, он старался понять себя, то, что с ним происходит.

Он никогда не считал, сколько раз за свою жизнь влюблялся. Наверное, много, потому что дни, когда его сердце было свободно, он не помнил. Он постоянно жил в состоянии влюблённости и страданий, по крайней мере с четвёртого класса, в котором Оля Жогина, самая красивая девочка в классе, совсем не замечала его и всерьёз злилась, когда он небольно таскал её за длинную косу. За все годы его безответной любви самое большее, чего он добился, была пара заинтересованных взглядов. Зато в выпускном классе он умудрился перецеловаться со всеми без исключения, приобретя на каникулах первый мужской опыт. Тогда всё произошло до обидного быстро и нервно, и если бы не опытность и такт рыженькой и умненькой молодой учительницы, неизвестно, остался бы он таким влюбчивым.

Был, правда, ещё период абитуриентства. Ему очень хотелось поступить. И он почти месяц, как никогда прежде ни в школе, ни потом в институте, корпел над учебниками, а в редкие часы отдыха, выскакивая на пляж, старался даже не смотреть на шоколадные девичьи фигурки.

А потом было безумство первых месяцев студенческой свободной жизни и были Наташи, Светы, кажется, даже Анжела, и вино, и кофе, и ночные бдения, и романтические прогулки, и конечно, поцелуи, много поцелуев, и кажется, с той же самой Анжелой – нечто большее, во всяком случае, он помнил её голенькую рядом, но между застольями, поэтому совсем не был в том уверен.

А после была сессия, и его чуть не отчислили, но один из трёх заваленных экзаменов он успел пересдать в промежутке между последними, а два других – чуть позже, и остался. И стал спокойнее, хотя влюбляться не перестал. Правда, теперь влюблялся не в каждую и не сломя голову.

Но никогда прежде он не переживал такого разнообразия оттенков чувств, которые обуревали его сейчас. Было, несомненно, и желание, но где-то далеко-далеко, а прежде он чувствовал нежность, обожание, страх, что всё это может исчезнуть, и оттого очень хотелось крепко-крепко держать Танечку за руку, и он неотрывно глядел на её профиль, ощущая, как она молча отвечает ему…

– Старичок… Глеб, ты что, заснул? – Павлик довольно ощутимо хлопнул его по плечу. – Нам пора, пошли.

– Куда? – с трудом возвращаясь в реальность, спросил он.

– На электричку, естественно.

– На электричку? А мы что, должны ехать?

– Однако ты вчера перебрал. До завтрашнего утра выветришься, до планёрки? А то Хохлов «полкана» спустит.

– А кто, собственно, таков этот Хохлов, – бодро в рифму отозвался Глеб, не сводя глаз с повернувшейся Танечки, – обыкновенный занудистый и лысый наш начальник. И почему я должен его уважать и… любить. – Он смотрел в глаза Танечки. – Нет, не буду. Я буду любить Татьяну…

Мельком он отметил, что в углу Ольги Захаровны наступило молчание, но отвлекаться не стал и повторил:

– Я буду любить Татьяну.

– Ради Бога, люби, – согласился Павлик. – Только поторопись, иначе на самолёт опоздаем.

– Какой ты всё-таки пошляк, – негромко резюмировал Глеб и неохотно поднялся. – Я не прощаюсь, Танечка. – И театрально развёл руки: – Друзья, я не люблю прощаться. Я всех люблю, желаю всем всего…

– Всем – до свидания, – перебил его Павлик и подтолкнул Глеба.

Под разноголосое «до свиданья» они вышли на крыльцо. Тяжеленная авоська с харчами мигом очутилась в руке Глеба, и он не успел ни возразить, ни последний раз взглянуть на Татьяну. Фёдор Никитич и новый свояк Павлика проводили их до ворот, и тут втроём выпили на посошок, потому что Павлик отказался наотрез, и, ёжась на неожиданно постудевшем ветру, они зашагали по улице.

Авоська была явно не его весовой категории, и через сотню метров Глеб предложил Павлику вернуть её родителям. Тот осуждающе покачал головой, пригрозил ничем не делиться и присовокупил авоську к необьятной сумке.