Хлюпаю носом.

— Только я никого не убивал, — это самая простая вещь, может быть, сейчас Кирилл разочаруется, — это… так получилось. — Ощущение складывалось такое, что на слова наложили проклятие и за каждое озвученное слово меня должно было ранить невидимое лезвие. Проклятия не существовало, но что-то изнутри разрезало. — Поехал с родственником кататься на лыжах, мы всех предупредили… и каждый раз, когда куда-то отправлялись, отсылали все данные, которые могли помочь обнаружить нас в случае чего. Но… почему-то это не помогло. — И пусть с того дня прошло два года, я всё так же ясно помню его, в слишком конкретных и цветных деталях. Помню, как было тепло и весело, как у меня начало получаться спускаться без падений, как Влад меня нахваливал и как мне его слова придавали уверенности. — Мы поняли, что не сможем вернуться до ночи в лагерь, и остановились в доме… в таком домике, где путешественники, — я не знаю, — могут переждать время, там были дрова, еда. Но ночью сошла лавина. — От шума мы проснулись. Я увидел, как сдвигались стены дома и лопнуло стекло, и мне мерещилось, как нас расплющит. Но нам повезло. Дом устоял. — Нас завалило по крышу… может быть, по трубу. Если бы не она, мы бы просто задохнулись. Но… были и другие проблемы. — Мы не могли разжечь огонь, горелки нужно было экономить, с каждым часом становилось холоднее, еды… уже было мало. — Мы пробыли там несколько дней. Сигнал не ловил. И… становилось всё хуже. Ну и… когда еды не осталось, Влад…

У меня закружилась голова, как при кислородном голодании.

Влад, схватив за плечи, убеждает меня, что так поступить правильно, что нужно выжить, что лучше он лишится ноги, но протянет несколько дней, чем отрубиться и заснёт навсегда. Я же пытался его переубедить: человек долго может протянуть без еды, необязательно отрезать от себя кусок, а Влад мне напоминал, в какой ситуации мы находимся: если не будет еды, не будет ресурса для организма производить тепло, а терять его нам было нельзя. К тому времени мы уже получили обморожение.

Я не хотел соглашаться. Плакал, отнекивался, кричал, и от этого мне становилось хуже. Я чувствовал, что теряю сознание, я понимал, что еда мне нужна, но я не был готов к такому. Думал, что может быть другой выход, другой путь… Но времени критично не хватало. Нам ничего не хватало.

Тогда Влад просто сказал, что я могу не есть, и взял топор. Я набросился на него, пытаясь остановить, но сил у меня было меньше. Я даже больше Влада нуждался в еде, но никак не мог примириться с его решением.

В итоге, чтобы я не делал, я ни на что не мог повлиять.

— …отрубил себе ногу.

Я отвернулся, зажмуривал глаза и заткнул уши, когда Влад рубил себя и кричал. Я что-то напевал себе, чтобы не слышать его, покачивался телом, чтобы отвлечься от вибрации пола, которая повторяла удары, и плакал. Потому что тогда всё это было важно для меня.

Когда Влад закончил, он пожарил мясо на горелке. От запаха избавиться я не мог, но дышал в перчатку, надеясь себе помочь. Я только делал хуже, и без того полуобморочное состояние сохранялось слишком долго, я мог отрубиться в любой момент.

— Матвей, — сказал строго Влад. Я знал, что он скажет дальше, и не хотел его слушать. Я боялся совершить ошибку больше, чем смерти. — Я уверен, ты и без меня знаешь, почему так надо поступить. — Я хотел не знать. — Просто… это надо сделать. Понимаешь? — И понимать я тоже ничего не хотел.

Я мотал головой, лепетал «нет» и размазывал по лицу слёзы и сопли. Я не мог остановиться. Не мог принять решения. Не мог больше думать о своей жизни.

Через несколько минут я наконец-то посмотрел на Влада. Он выглядел плохо. Он не думал, что может умереть от потери крови. Он думал, что и так, и так может умереть, и он выбирал что-то, что кажется ему менее возможным. А вот выжить казалось ему наиболее возможным, поэтому он так поступил.

Ещё немного мы торговались о том, как заставить меня есть. Я боялся, что меня стошнит, что будет несварение, что я не смогу воспринимать себя человеком. Влад же сказал, что для всего этого мне надо выжить. Если нет, то ничего больше не будет: ни тошноты, ни несварения, ни того, кто будет воспринимать меня.

— Он…

— Заставил тебя её съесть? — в нетерпении спросил Кирилл.

Мои глаза были мокрыми, но почему-то видели яснее.

— Нет. Я сам согласился. — Слёзы ещё текли по лицу. — Правда, вкуса не помню… не думаю, что я вообще его чувствовал. Надо было просто проглотить и не думать о том, что глотаешь.

Да уж, моя история и рядом с историей Кирилла не стояла. Непонятно, почему он вообще выслушал.

Может, хотел послушать перед тем, как убить.

— Понимаешь, — я понял, что должен это сказать, — мне нужно было это, чтобы продержаться. И сейчас… умереть, — у меня дрожала челюсть, — я не могу. Я ведь не ради этого… — оставалось надеяться, что Кирилл поймёт и это «поймёт» будет, как прежде, искренним пониманием.

Но, когда я думал, что Кирилл убил Марка, думает, убить ли меня сейчас, всякие мысли об искреннем понимании осыпаются пылью.

Если он меня обманывал всё это время, то, получается, я ничего о нём не знаю, а если не знаю, то на что я вообще могу рассчитывать и надеяться?

Убивать людей – плохо. Есть людей – тоже плохо. Но существуют разные причины и оправдания, которые «плохо» делают сомнительным, которые расшатывают основание убеждения и заставляют думать, что это может быть не столько «плохим», сколько вынужденным или случайным. Так можно сомневаться и в том, что делает музыку Кевина Пенкина музыкой Кевина Пенкина: если поискать, можно найти что-то похожее или прям очень похожее, он не один, он один из многих, но в правильной среде выделяется. При правильном подходе выделяется среди других, оставаясь собой и будучи похожим на других.

Это уже не «плохо» и «хорошо». Это «так, как есть».

Скорее всего, вопрос в другом: что Кевин Пенкин или кто ещё делает с этим «так, как есть» - принимает или упрекает.

Если бы мои знакомые узнали, что я не сдал убийцу, они бы, в первую очередь, мне не поверили, а во вторую сказали, что я пособничаю преступлению и не исполняю свой гражданский долг. Конечно, в шутку, они же не поверили бы.

Ну а я…

Я посмотрел в окно кофейни. Серые улицы освещал жёлтый свет солнца, проходящие люди щурились и смеялись, а Нанна Бриндис пела «Love Love Love».

— Что там? — спросил Кирилл, подсаживаясь рядом с подносом.

Я остался верен себе.

— Люди. И солнце.

— Надо же, — посмеялся он.

После того дня я добавил записи: «Кирилл сказал, что убил Марка. Пытался убить меня. Передумал. Если я умру не своей смертью, то, скорее всего, виноват он». Теперь, к фотографии со спины были добавлены фотографии лица, чтобы определить не составило труда, а также добавлены некоторые личные данные, типа фамилии и отчества, даты рождения, места проживания и учёбы.

Даже если бы я испытывал больше внутреннего рвения донести на него, у меня не было одного – доказательств (даже следов на шее не осталось). Может быть, слова Кирилла были ложью, может быть, частично правдой, может, он сам покрывает убийцу? Может, винит себя за то, что произошло.

Те картины, о которых он говорил, могут быть только картинами в его голове.

Я посмотрел на Кирилла.

Как и прежде, он был энергичен и весел. Он вёл себя так, будто того вечера не было. Он остался тем собой, с которым я познакомился, и меня это, вроде как, радовало.

Будто на самом деле ничего не произошло.

— Что-то не так? — спросил он, наливая чай.

Он слез с меня и попросил прощения. Для него это казалось таким естественным, будто он практикует попытки убийства ежедневно. И так же ежедневно в них проваливается. Не видит своих картин.

Тишина перестала дребезжать. Она была чистой и прозрачной. В ней я впервые вдохнул полной грудью и ощутил лёгкость.

— Всё как обычно, — улыбнулся я, хотя не был уверен, что стоит улыбаться.

А ещё Кирилл сказал, что не будет меня убивать.