— Слушай, разве в рабочее время полагается флиртовать с посетителями? — она испуганно хлопала глазами. — Тем более… ему больнее, а я в норме.

Но ни хера не в норме. Сам знаю, сам слышу… Чувствую, как каждая мелочь вызывает агрессию и слепит. Я взвинчен по максимуму.

— Значит, он очень важен для тебя, — не умолкала она. — И я не флиртую. Его состояние, действительно, ужасно, поэтому неудивительно, что ты себя так ведёшь.

— Как веду? — не успела она закончить, как закончил я.

— Раздражённо. Тебя все не устраивают и действуют на нервы. Это нормальное состояние при… стрессе. Конечно, это не нормально в целом, но если оно протекает подобным образом – это естественно.

— И что может помочь? — она встрепенулась.

— Ты плохо спишь? — кивнул. — Нужно урегулировать. Я могу принести снотворное, если нужно. Совсем слабое, но помогает. А потом… нужно идти по стадиям.

— Я в этом так нуждаюсь?

— Не будет смысла в лечении, пока ты не поймёшь его сам.

— …сможешь принести снотворного? — высплюсь, потом разберусь.

— Ага. Ты будешь в его палате?

— Да.

— Тогда через минут пять. Или немного больше. Смотря к чему припахают. — Она улыбнулась и ушла.

А лучше сначала разобраться с Левиным… тогда, глядишь, и мне помощь не потребуется.

Открыв дверь, я остановился на пороге. Левин сидел на кровати, с отрешённым и пустыми взглядом смотря на руку. Точнее приковывая глаза к тому месту, которого сейчас нет, а выглядело так, будто смотрит в пустоту. А другого выхода не было, только ампутация, потому что ей больше не за что было держаться. Кисть висела на ниточках – все остальные связи были разорваны: костные, мышечные, суставные… какие-нибудь там ещё. Я не шарю, но одного вида хватило, чтобы понять, что ничего не изменить. Слишком поздно, всё слишком плохо, Кума слишком постарался, не только выгнув и сломав кости на стыке, но и попытавшись собственным руками оторвать её…

Словно за провинность хотелось опустить голову, пялиться в пол, но я держал шею прямо, что та затекла неестественно напрягшись. Что ему сказать? Что спросить? «Как ты?», «Как самочувствие?», блять, да ничего не подходит! Я ничего не могу сказать сейчас, это никак не исправит положения, ничего не искупит. Всё только усложнится… как говорят, усугубится? Так и будет. И шагу не сделать. На что я рассчитываю, на что надеюсь? Что сделать, чтобы это было правильным решением?

— Сколько?.. — как пустышка.

Левин не повернулся, всё так же смотрел на руку.

— Ч-чего?

— Сколько ты заплатил? — не дрогнул.

— Нисколько…

— По-твоему, я не знаю, что за такие операции нужно платить!? — тот же голос оставался лёгким прикосновением. Левин подтянул колени к себе, сильнее сгибая спину и притягивая правую руку, что хотел ухватить за кисть, которой не было, поэтому держался воздуха.

— Это не имеет значения, — прямо сказал я и, делая шаг, вновь одумался. Может, он не хочет моего общества? Пошлёт куда подальше, оставшись при своём… что ж, я это заслужил. Честно и открыто. Но я не хочу терять то, что приобрёл. Дойдя до кровати, сел напротив, пытаясь смягчить собственный взгляд, не представляя, как это делается. Левин не показывал глаза, опустив голову. Как мне его успокоить? Никакое «всё будет хорошо» ничего не исправит, а врать ему я не стану. Не сейчас. И не потом. — Левин.

— Представь себе, это снова случилось, — он уткнулся лбом в колени, держа неполноценную руку так, чтобы не касаться её.

— Снова?

— Снова всё из-за меня… — одумайся же, придурок!

— Ты что несёшь? Это ведь из-за меня… из-за того, что я задолжал Куме. Ты просто попался ему под руку и…

— Ты не понимаешь! — тихий голос сломился. — Это моя вина! Моя и ничья больше! Снова… снова и снова я позволяю этому происходить со мной, не могу защитить себя, дать отпор, я ничего не могу и плачу за это. Снова и снова, но каждый раз… цена разная и болезненная…

— Не говори так, — иметь дело с Кумой никто не может, победить его нереально.

— А как тогда!? Ты не представляешь себе, настолько трудно всё время чувствовать свою беспомощность и бездействие. Понимать, что ты можешь что-то сделать, но не делаешь… по каким-то тупым соображениям, которые никак не окупятся и сделают больнее. Я ненавижу себя за это… за эту слабость перед ним, за податливость, за страх, что сжирает каждодневно, не оставляя места другим мыслям. Ненавижу…

Он считает себя слабым и ни на что не способным. Тогда кем мне считать себя? Я хуже – я беспомощнее, я податливее, я напуганней. Как пугало…

— Я тоже ненавижу себя, — знаю, от этих слов легче ему не станет.

Прикоснулся к коленке сквозь больничное одеяло. Его не трясёт, дыхания не слышно. Даже признаки истерики у них одни и те же.

— Я… — Левин проглотил слово. — Я никогда не думал играть серьёзно, заниматься скрипкой, становиться настоящим музыкантом, — он поднял голову, в глазах ни слезинки. Только сухой лёд, что не тает. — Я просто хотел иметь возможность играть тогда, когда приспичит… А после того, что случилось, я всерьёз задумался. «А может, и хотел?». Но теперь я даже не узнаю. Я больше никогда не смогу сыграть. У меня больше не будет шанса… ни на что. Только посмотри на меня: и о каком будущем может идти речь? — его слова хуже заточки, что вонзается в грудь. Та не настолько тупа и не столько боли приносит. — Я даже не левша, а с моими навыками, я никогда не смогу повторно научиться писать…

— Прекрати, — я не выдержал. Не от того, что бесило, а от того, что это было слишком правдиво. Я тоже не могу представить будущее. — Хватит, что-нибудь… что-нибудь точно придумаем, — какой же я лжец.

— Что-нибудь? Ты же не знаешь, о чём говоришь…

— Не знаю, — здесь никакие снотворные не помогут. — Конечно же, не знаю, но почему нельзя позволить себе надежду?

— Потому что нельзя. Ты что, хочешь быть таким, как я? — Левин немного раскрылся указывая на себя оставшейся рукой, но вторая совершала то же самое, без необходимых частей.

— Я и без тебя полон грёз и надежд, — смеяться хотелось от собственной фразы, но так оно и было. Я нисколько не изменился. Верю в какую-то хуйню, на неё полагаюсь, остаюсь чистым и светлым помыслами, совершенно забывая о том дерьме, что позади меня; ещё хуже, когда делаю вид, что его не существует.

— Ужасно, — он опять склонил голову. — Я-то думал, что из нас двоих, ты будешь умнее.

— Это как?

— А хер ли тогда всё время задирал? — ужасная улыбка с ужасными словами и ужасным лицом. Шумно вздохнув, Левин положил голову на моё плечо, касаясь рукой только одного…

— Я же говорил…

— Это был риторический вопрос.

— А что на счёт риторической жизни?

— Даже в ней я останусь неудачником, — пальцы стиснули плечо.

— Ты не неудачник, — проявляя излишнюю скупость, я еле позволил себе коснуться его спины, ища то отторжение, с которым Левин отбросит мою руку и назовёт поддонком, ублюдком, тварью, кем угодно. Не нашёл. Сомкнул руки за спиной, не надавливая на него. — Просто, — это моя и только моя вина, моей тупой личности, мозга, которые никак не могут успокоиться, повзрослеть и найти себя. — Так получилось…

— Это самая дерьмовая отмазка.

Левин забыл учесть, что ткань легко пропитывается жидкостью, и я могу почувствовать его страдания.

========== 42. Нет жизни после ==========

POV Вани

Её нет. Просто нет, и сказать больше нечего. Я смотрю на то, чего больше не существует, чем больше не могу пошевелить, чем больше не смогу почувствовать прикосновения к коже, бумаге, дереву, ткани, пластику, жидкости – всему подряд. Я никогда не задумывался, как могу шевелить пальцами, не прикладывая огромных усилий, я хотел, контролировал, и оно само собой получалось, а сейчас… сколько бы я не желал, сколько бы не вкладывал сил, ничего не происходит. Продолжения нет.

Шрамы зудят, ссадят, так чешутся, что безумно хочется разорвать, но одно прикосновение к ним вызывает боль. Больно, потому что сшитые разрезы свежие… В памяти моментально всплывают все чувства, которые я получил, когда Кума свернул кисть и хотел оторвать её. По-другому не назовёшь, сначала выгнул в одну сторону, потом противоположную, и каждое его движение было подправлено моим криком… Но хуже боли стала оставленная удавка на шее в виде человеческой руки, что никак не отпускала. Я боялся задохнуться, контролировал вздохи и вспоминал – чересчур многое напоминало об этом…