— Мать здесь лежит, — ответ Якушева раскрошил кусочки на мелкие составляющие, а лицо, красное, размокшее, почти таившее, погрузило их на дно.

Якушев откинулся на спинку, не взглянув и раза на меня. Шмыгнул носом, закрыл глаза, проглотил ком и снова открыл.

— Разве ты не пропавший без вести?

— Без понятия, — для себя я всегда на месте, а для остальных? Да хуй с ними. Нет мне до них никакого дела! С чего злюсь-то? От недосыпа? От Левина, ответ очевиден, как и я.

Потёр переносицу и обратил внимание, что Якушев жуёт губы, а они, в свою очередь, в ссадинах и начинают кровоточить; переминает пальцы на руках, загибает, а они не хрустят, не щёлкают, цепляются друг за друга, будто давно потеряли твёрдость и стали эластичными, желатиновыми. Каждая косточка на внешней стороне кисти выступает и напрягается, прижимая вздутые вены к коже.

— Зачем?.. — выронил, делая немой вздох.

— Что?

— Зачем ты лез к нему!? — глухой крик пронёсся по безлюдному коридору. Не успел отойти от фразы, как его лицо оказалось перед моим, а руки над плечами.

Правый глаз воспалился настолько, что белое пространство окрасилось красным. Кровь растеклась от одного края до другого и, казалось, сейчас выльется. Но страшило больше то выражение, которое закрепили его глаза. Дикая и обезумевшая ярость к себе. Ни ко мне, а именно к себе…

Я уже видел эти эмоции. Ещё одна ослепляющая вспышка того дня, после побега Левина. Якушев с цепи сорвался, без матов, налетел на Макара и начал избивать. Как животное. Но его остановили после первого крепкого удара, который сопровождался небывалым остервенением и гневом, несвойственным звериным оскалом без торжества, победы, ухмылки. Точнее, его остановила… душка-староста. Она сама от него чуть не получила, но не побоялась остановить, готовая к тяжёлому удару за самоотверженность, который она, к своему счастью, не получила. Но обескуражил не её храбрый поступок, а Якушев… его нечеловеческие действия. Я тоже с ним дрался, но то были детские потасовки; если бы он всегда был таким, то от моего лица ничего не осталось. Черепушка с фаршем. Необдуманный, бешеный, ярый и жуткий.

— Почему не оставил его в покое!? Он ведь страдал!.. Всё это время… — я не сразу заметил появившиеся слёзы, что стекали и с подбородка капали на футболку. — А ты… а я… — его лёгкие пальцы хотели зацепиться за ткань, но лишь скользнули, а голова опустилась, прижимаясь к груди. Голос исчез.

«…трахнул его» – остатки всплыли. Я знал, я видел их обоих, что страдали из-за этого. Чувствовал гнетение, но всё равно не представлял себя на их местах.

— Уверен, что должен мне эти чувства показывать? — но готов их понять, понять ошибки, зависимость друг от друга, слепую детскую дружбу, которая не требует обязательств и доказательств, и завидовать.

Ответом стал лихорадочный вздох и ненависть к себе.

— Не думаю, что ему стало легче, если бы он увидел тебя таким, — я поддался вперёд, а Якушев слез с меня, растирая очередные слёзы по лицу. Трудно представить, сколько он прорыдал, сколько мучил себя… с того дня, скорее всего. Им обоим не безразлично… Левин, меня зависть гложет. Как и сраное чувство вины, долга и ответственности за тебя. — Подотри сопли, — но если я пробуду с этим типом ещё немного, захочу и ему помочь. А оно мне надо? — И соберись с силами.

— Ты болен?.. — слезливо усмехнулся.

— Да. Очень острое заболевание, — БОС, — поэтому решил советы за бесплатно раздавать. — Якушев поджал губы, напрягая желваки. — Если будешь себя так вести, то только в могилу забредёшь. Разве тебе это нужно?

— Нет… но он не простит… никогда.

— Думаю, уже простил, — но ему больно за выбранное решение. — Но если ты попросишь прощения правильно, то… то сделаешь то, что должен. Не находишь?

— Ты ведь ничего не знаешь…

— Не знаю. И неудачника я не знаю, — Якушев схватился за грудь ближе к середине. — Встав с колен, ты обрадуешь его.

Желание курить пропало, как и дышать. Слов не осталось, да и я никогда подбадривать не умел… Всякую хуйню нёс.

— Смеёшься, да? — с Якушевым шутки шутить не стоит… особенно зная, на что он способен.

— Нет. И… не забудь сначала себе помочь прежде, чем на глаза ему попадаться, а то от твоего вида тошно становится.

Теперь всё. Убедившись, что он ничего не скажет в протест, я ушёл наконец туда, откуда пришёл. И вернулся в палату. Конечно, Левин спал, и, когда проснётся, я не расскажу об этой встрече. Пусть он и говорит, что не винит его, пусть говорит, что простил и готов променять всё, чтобы снова встретиться, я понимаю… понимаю, насколько ему трудно не винить Якушева в ответ. Он раздирается между выбором, который ещё не готов сделать… но лучше бы он винил его, а не себя.

Тогда бы и мне легче было.

Гудела музыка, а я не понимал где, потом дошло, что из плеера. Он же был выключен. Неужто глюкнутый?.. Блять, ну и хер. Засунул наушники в уши, повысил громкость до максимальной и привычно улёгся на кусочек кровати, находясь ближе к Левину.

Сон – это лекарство, но не от смерти.

Я проснулся от крика и сразу же спохватился, падая и упираясь на руки. Левин спал, музыка орала в ушах… Да ладно? Весь вспотел. В туалете ополоснулся, не понимая прихода своей горячки. Я будто к Солнцу приблизился… Невозможно… пойду покурю.

Выбравшись на свет, не нашёл в карманах зажигалки, зато отмычки Кумы были при мне… Сука и дрянь. Сбегал в ближайший супермаркет и застрял между полками алкогольного, цена которого превышала несколько тысяч. Подоспела жажда. Как же я хочу выпить этой дряни… чтобы забыться на мгновение, а затем мучиться с новыми болями и извержением содержания желудка, который почти пуст. Но время ли этим заниматься? Вот именно, нихуя не время. Купив пару булочек, минералку, на кассе почти забыл о зажигалке. На улице перекусил, запил и закурил. Первая пошла без особого эффекта, и потребовалась помощь второй. Немного лучше, но слабо. Едва чувствую… Третья. Четвёртая. Не помогают… будто воздух вдыхаю – никакого воздействия и лёгкости, только тяжелее становится. Блять, что это? Почему так? Обычно неплохо стресс снимало. Может, сиги выдохлись? Конечно, блять, у них тем более ограниченный срок годности. Начинаю задыхаться… а организм просит того, на что так долго залипал и сопротивлялся. Не сегодня, блядь. И не завтра. И никогда больше ты не получишь этого.

Вернулся в больницу и сообразил, что Тоха не знает, где мы. Ушли и не вернулись. Выстояв очередь у стационарного телефона, по памяти набрал номер. Три гудка и трубку сняли.

— Кто там?

— Тох…

— Тимур! — завопила она. — Боже, где вы!? Чего ночью не вернулись? Уже сама думала в полицию идти и заявление писать.

— Успокойся сначала.

— Это нереально! Где вы сейчас?

— А… — бля, и что сказать? Ничего правдивого. — Застряли кое-где.

— Не в сугробе?

— Нет.

— В подвале?

— Откуда такие варианты?

— Ты образно говоришь, приходится самой додумывать. Но… вы в порядке хоть?

— Да… почти, думаю, нас несколько дней не будет… — нет, я не могу.

— И где остановитесь?

— Это… — за спиной учтиво кашлянули. Блять, засунь свою болезнь подальше в жопу. Бесят. — Вполне нормальное место, на пару дней самое то. Это как студия Давида… или ближе к тому.

— Вот как… — она не верит. — Что ж, нужна будет помощь, звони в любое время.

— Да, конечно. Спасибо.

— Не благодари.

— Это как посмотреть, — повесил трубку, разворачиваясь и видя перед собой тучную старушенцию. — Обговорись хоть.

Перед тем, как дойти до палаты, встретил ту самую медсестру, которую просил об услуге. Она навязала разговор.

Я скоро сорвусь. Чую настолько хорошо, словно лес горит…

— А кем он тебе приходится? — эти вопросы, интонация и заинтересованность – хочет произвести впечатление.

— Трудно сказать, — выдавать подноготную про себя не буду.

— Кто-то из родных?

— Неважно.

— Но ты так переживаешь за него… смотреть на тебя больно.