Первая секунда была секундой сопротивления всего: мышц, связок, сухожилий, органов, чувств, ощущений, тела; первые три сопротивлялись активнее на стыке самой руки и кисти, а мозг в тот момент продолжал отправлять команды, которые выполнить я был не в состоянии. Я чувствовал это. Настоящую физическую боль, которая нарастала вместе с отбойными ударами сердца. Вторая секунда отдала часть на рывок, с которым я услышал хруст.

— А-А-А-А! — и сорвал голос.

I won’t play your game

Комментарий к 40. Долги

Bullet For My Valentine - Tears Don’t Fall (Part 2).

========== 41. Сломленные ==========

POV Трофимова

Он увидел его страдание на моём лице. Он получил, чего хотел. Он вернул себе долги.

Крик разорвал стоящую тишину, закрепил страх, от которого я не мог избавиться. Я никогда не видел, как ломают кости, а если и видел, то всё происходило по тупой случайности, даже открытые не были такими. Не было крови, не было столько боли… внутри меня.

— Левин… — голос пропал. Когда Кума отпустил его, он не удержался на ногах и повалился на колени, падая почти всем телом. — Левин! Держись, — я упал рядом, желая подхватить его, обнять за плечи, но его тело так тряслось, а я продолжал слышать тот крик. — Пожалуйста… — снег под ним пропитывался кровью.

— Спасибо за зрелище, — с аппетитом произнёс медведь.

Хотелось встать, набить морду, обкидать всеми матерными словами, но… я не мог сейчас оставить Левина, при том, что толку от меня в этом деле не будет. Кума удалился так же, как и появился, неслышимо, а мне срать на него было.

— Левин. Левин! Левин, слышишь меня? — я наконец-то дотронулся до него, но он не отреагировал. — Я… чёрт, просто держись. Слышишь? — но он не слышал.

Слёзы текли по лицу, а он потерял сознание.

Когда поднял его, увидел, во что превратилась рука… Блять. Да кого же хуя? Чего мне тогда конечности не переломал!? Будто разорвана хищнической пастью. Кровь, мясо, кость… тянуло зарыдать.

Я не мог позвонить и вызвать скорую. Мало того, что при себе ни хера не имел, так и не одного магазина! Блять, куда всё подевалось? Ни прохожих, ни машин. А Левин с каждой минутой всё бездыханней. Держись же… я же не прошу невозможного?

Травмпункт оказался ближе, но мы потеряли слишком много времени. Я разорался в коридоре. Не умолкал до тех пор, пока чёртового врача не привели. Они ещё и бумаги требуют заполнять! Уёбки, задолбали! А что писать, я не знал. Сердце давно заполнило тело и било с такой силой, что я качался. Имя, фамилия… чуть свои не написал. Потом пришлось переспросить, правильно ли я расслышал. Сильное обморожение, все ткани повреждены, процент на восстановление… А после на меня гнали, это же важно, ответ нужен сейчас. «Не поддаётся ремонту». Но я не мог решить за него… не мог, но решил. Поставил число, роспись, отдал в руки и стал ждать. Невыносимо долго в приёмной операционной, в которой никогда не был. Какая-то медсестра вынесла его одежду. Для операции снять надо было, сказала она.

— Позаботься о том, чтобы в его палату никого, кроме врача и меня, не пускали, — сказал тогда я, хотя ещё и с палатой не разбирались, но я чую, что это будет одноместный номер.

— Послушай, — успокаивала она, — не я этим занимаюсь…

— Я заплачу. Сколько надо… и за эту операцию тоже, — больше произнести я не смог и разрыдался.

Только держись…

Я не спал всё время. Не спал, сидя рядом с ним и видя нисколько немирное лицо с красноватыми полосами, отходящими от глаз. Слёзы замёрзли. Замёрзла и надежда. Он не простит за принятое мной решение. А что делать? Процент… меньше одного. Не простит, и я себе не прощу. Я должен был помешать Куме, но если бы я кинулся, он свернул ему шею. Одним движением, поэтому-то и держал руку на горле. Ему это легко сделать… Левин, по сравнению с ним, – маленькое животное. Испуганное и забитое, и лишённое части себя.

Сумел-таки с врачом договориться о конфиденциальности и особом пропуске. В придачу Левин подхватил жар, кололи медикаменты. Я не отходил ни на секунду, сидя перед кроватью и всматриваясь в то же лицо, покрасневшее и покрытое испариной. Когда очнётся, будет измождён. Со всех сторон, а вина лежит на мне…

Стряхнув пот со лба, остановился и пригляделся. Я всё думал и думал об этом, но никак не мог принять… Заведя чёлку, прикрывающую лоб, назад, так и смотрел на человека, прикованного к кровати, в котором отчасти видел Рому. Настолько похожи, что совсем разные…

— Да что же это, — я убрал руку и опустил голову рядом.

Насколько для меня дорог Левин? Почему я дорожу им сильнее Ромы?.. Я уже знаю. Я получил ответ. И сегодня, и вчера, и неделями ранее.

Он – моё отчаяние. Боль, отчаяние и страх. Вот кто он для меня. Вот кем он стал в моих глазах. Эти чувства намного сильнее любви, потому что от них страдаешь больше. Они такие сильные, что нельзя обойти их стороной, а эта любовь… может, я уже не испытываю такой страстной симпатии, как раньше? Столько его не видел. Каждая еда остывает. Так почему бы не остыть и этим чувствам? Они легко могут это сделать, а меня это не будет волновать, потому что со мной сейчас он… боль, отчаяние и страх в одном лице. Вот, что я олицетворил в Левине, вот почему я забочусь о нём, как о себе – будет больно ему, будет больно и мне. Он – БОС. Ему ведь нравятся сокращения?

Но сходство с Ромой… они братья, в конце концов, гены и не такое творят, но… почему я раньше никак не замечал? Смотришь на Левина и видишь Левина, нет никаких Ром. А стоит маленький признак привить, и говоришь себе «а реально похожи!». Бредни. Не бывает такого. Но сейчас, может быть, что угодно и как угодно. Что там Левин говорил про Рому? Вкратце идеал, в котором никто не подозревает лжи. И я не подозреваю.

Как Луна и Солнце. Все любят и боготворят второе, а на первое болт кладут… Оно и ясно – ничего не делает, видна лишь благодаря Солнцу, отражает и существует в наших глазах благодаря светилу… но Левин есть не благодаря Роме. Он ведь такой, какой есть. Беззлобный. Со своим характером. Реагирующий на провокации и слова. Ему уже не всё равно на то, что я говорю. Мои слова его задевают, делают неприятно… и мне самому становится плохо, будто провинился перед дорогим человеком. Я же, правда, провинился.

Ненавижу эти чувства… И ненавижу себя за то, что позволил им глодать меня.

С отвращением к себе, поднялся и вышел из палаты. Хочу курить. А лучше бухнуть и проблеваться. Но на первое время сойдёт и первое… Ха, тавтология.

Идя по неприлично узким коридорам, то и дело уступал дорогу медсестре с тележкой, то старику, что еле тащил за собой металлическую арматуру с пакетиком, но выводило не это, а больничный запах лекарств, простыней, настолько застоявшихся, что горло спирало. Ещё поворот пропустил и не в то отделение зашёл… Красавчик какой. Внимательней, блять, быть надо!

Да какой внимательно? Я-то себя контролировать не могу… не сейчас. Никогда прежде не чувствовал такой беспомощности. И страха. Страха больше. Но перед чем не понимаю. Перед тем, что Левин очнётся и увидит? Перед тем, что виноват только я? Перед тем… что я ничего не сделал. Трепло и трусло… язык вечно развязан, а руки из жопы, блять. Никудышней человека нет. Я бесспорно побеждаю в красноречивой номинации.

Пока пенял на себя и смотрел под ноги, думая, чего бы ударить (а в ответ – почему бы не себя?), зашёл дальше, так и не развернувшись. Пустынно, но один человек на железной скамье сидел, склонив голову, закрыв руками лицо и упиваясь своим горем. Отвратно от того, что я выгляжу точно так же. Если не внешне, то внутренне.

Мыслить перестал, когда понял, что это Якушев, но рот выдал:

— Что ты здесь делаешь?

Он услышал. Замер бездвижной фигурой. Не ответил.

В ответ на его молчание, я сел рядом.

— А сам-то? — голос глухой, спёртый и изжёванный. Будто из колодца доносится.

Старый кусочек жизни, от которого я решил отказаться раз и навсегда, чтобы не ранить Левина, не спровоцировать его, не дать повода для лишних и безумных мыслей, снова показался на поверхности и подначивал сказать то, о чём я буду сожалеть, то, что подействует на Якушева (он всегда был восприимчивее Левина, всегда отвечал за него, вставая горой и ограждая от меня, мудака, не позволял творить беспредел, затыкал рот, был тем, на кого Левин мог положиться, не боясь и прося прощения за то, что привлекает столько неприятностей, а я смеялся, когда видел эту картину… дебил, что сказать). «Скажи, скажи, – твердил он, скребя по полым стенкам внутренностей, – там, совсем недалеко, Левин лежит без сознания, под горячкой, видит дерьмовые сны, в которых ты, Якушев, можешь фигурировать, и не подозревает, что сталось с его конечностью…».