— Представь самое ужасное и унизительное и всё станет на свои места.

— Не могу, — утвердил он. — Я никогда не смогу увидеть реальность такой, какой её видишь ты, — так и есть. — И это не даёт мне покоя, — покорная улыбка, — похоже, мой кругозор слишком узок.

— Может и так. Кажется, я всегда знал, почему Рома выбрал меня, но сомневался в своём ответе, потому что… ну, потому что я – не Рома. Я не знаю, как он мыслит и зачем делает это. Могу только догадываться. — Вне зависимости оттого, правильные ли мои рассуждения, Трофимов жаждет услышать их. — Я заметил, что ему нравится, когда я говорю «нет». Прошу не делать того, что не нравится мне. Его это… заводило. Разжигало в нём новый огонь. Более сильный. Если ты что-то отрицаешь, то он больше хочет реализовать это. Тебе назло. Мне назло и ненависть. Мне кажется, что я стал объектом унижений только из-за того, что являюсь его братом…

— То есть?..

— Нетрудно предположить, что… ему приносит удовольствие не только «нет», но и все возможные обзывательства, нагнетающие, портящие внешний вид перед обществом. Типа «извращенец», «урод», «насильник». Ты же знаешь наше общество. Стоит затронуть тему, как люди начинают шевелиться, — ну точно черви, выползающие из-под земли, — высказывать своё мнение. Негативное мнение. И что же будут люди думать о насильнике? Они уже будут его презирать, осквернять своими словами и взглядами. Если он изнасиловал родственника? Верно, мнение ухудшается. Только и слышно «они не должны жить», «сжигать таких надо» и прочее. А если это был твой брат? Гомосексуализм в России не в почёте, а когда это затрагивает подобные темы… люди неистовствуют. Чем хуже для него положение, тем, соответственно, и лучше. Никто же не знает.

— Левин…

— Знаю я, что это звучит тупо. Но… видел бы ты его в те моменты… тогда бы точно понял.

Глаза. Губы. Лицо. Дыхание. Биение сердца. Вожделение. Страсть. Дрожь эйфории. Слова… длинные и нескончаемые. Вечные. Касания, движения.

— А вообще, — вдохнув мало воздуха, я позволил лёгким полностью опустошиться, создавая рассеивающуюся брешь между мной и Трофимовым. — В край не понимаю, почему для тебя имеет значение твоё… происхождение. Ты же нормальный. Намного нормальнее меня, а тебя заботит такая фигня, — я попытался улыбнулся изумлёнными серо-голубым глазам, да засмущался. Улыбка искривилась.

— Ты думал об этом? — так он этому удивлён.

— М… как сказать, почти что. Конечно, ясно, что дело в твоём отце и его поведении к тебе, но… чтобы вождя такое волновало – неубедительно!

— Вождя? Меня? — он не знал? И откуда глаза навыкат?

— Не меня же.

Я забыл, что про себя Трофимова так обозвал. Привык, и не разделял имени и прозвища. Трофимов – вождь, а вождь – Трофимов. Никто больше. Никаких случайных ассоциаций. Вожди же всегда такие? Самоуверенные, наглые, напористые, считающие себя важными, правыми, лучшими, имеющие право вытворять то, что хотят, говорить так, как хотят, и принижать тех, кого угодно?

— Так может, я стал таким именно из-за него? Сделай больно раньше, чем кто-то сделает больно тебе. Самозащита. Притом дерьмовая и лузерская.

Да, он говорил, что начал себя так вести, после того, как на него стал кидаться отец. Но Трофимовская уверенность не кажется хрупкой и созданной посредством угнетения. Она другая. И он другой.

— Всё может быть, — повторился я.

— О’кей, забили, да? — мальчишески улыбнулся Трофимов, приближая лицо ко мне.

— На что?..

— Ты уже это сделал? Ну и отлично! Давай свалим отсюда.

Он ухватился за мою руку и побежал. Опять. Куда его вечно тянет? Зачем?

Снег не поспевал за нами, но атаковал напрямую, нападая под углом и колясь, тая или застывая. Рука Трофимова была такой горячей, что обжигала крепким прикосновением, но не позволяла таять, превращаясь в воск; а сам Трофимов излучал несвойственную и противоречащую сердечность, которой он был рад… рад так, как рад и Виду, и Тохе, и мне… сейчас мне он рад каждый раз, как завидит: утром, днём, вечером, ночью. Постоянно. А я ему рад? Пожалуй, да. Больше чем Тохе или Виду. Он же всё время со мной: утром, днём, вечером, ночью. Не спускает глаз, следит, влечёт за собой, исправляется.

Понимая, что совершил ошибку, уже просит прощения, говорит то, что я и так знаю: что он ничего не понимает. Это нормально. Нормально не понимать людей, потому что никто действительно не знает их. Даже они сами… Даже думая, что знают себя лучше других, они легко могут провалиться, сделать всё не так, как ожидали от себя, сорваться, сказать лишнее, совершенно ненужное, но правдивое и честное.

Я бежал, не замечая усталости, хотя мои пятьдесят метров давно исчерпали себя, слышал шумные шаги, сбивчивое дыхание, хруст свежего снега, видел и ловил очками, ртом и носом, невнятно фыркая, многочисленные снежинки, что становились крупнее, легче, важнее, закрывая своими тельцами обзор. Очень нагло и некрасиво с их стороны…

Привёл Трофимов во дворик, где по определению площадку в течение недели должны разнести, потырив болтики, сломав лестницы и повыдёргивав верёвки, но с ней этого ещё не произошло. Снег уже скопился сантиметровым слоем, очерчивая каждую лавку, урну, ступеньку и бордюр. Трофимов подошёл к турникам. Только поднял руки, как ухватился за перекладину. Голыми пальцами. Мысленно ощутил, как ему обожгло ладони. Он был уже весь красный от холода, которого, как такового, не присутствовало. Когда он послал вопросительный взгляд, я понял, что мне тоже не следует забывать быть рядом с ним. Наедине.

Тройка фонарей освещала площадку, подсвечивая снежинки. Они больше блестели и выделялись, кружились как пьяные, не представляя куда ступить, и сталкивались друг с другом, выходя из передряги целыми.

Передряги в школе…

— Я тут вспомнил, — необычное вступление для меня, — в школе. Ты никогда не матерился толком, а находясь здесь… ты делаешь это ежедневно.

— Я… пытался исправиться, — он повис на руках, подогнув ноги под себя.

— Серьёзно?

— Не получалось. Но я не должен был вызывать подозрений, так ведь? — улыбнувшись, Трофимов качнулся.

— Каких ещё подозрений? Если тебя рассердить, то ты будешь матюкаться направо и налево?

— А-ха-ха! Да, именно так! — выкрикнул он в пустой двор. Эхо быстро разнеслось. — И тем более, Тоха сказала, что я стал меньше таким образом выражаться.

— Ей вроде как лучше видно.

— Ну да. Старуха, как никак, — он оттолкнулся от земли и перевернулся на перекладине.

— По сравнению со стариками, она ещё…

— …та штучка! — договорил за меня, держась на руках. — Что ж поделать, такая она… умная и мудрая, и другие слова, которыми можно описать эрудированного человека.

— Которых ты не знаешь.

— Но я же не гений, куда мне, — его начинало трясти. Конечно же, столько на руках своё тело удерживать.

— Гений из тебя бы не вышел.

— Почему?

— Ты… такой наивный, — сказал-таки.

Трофимов спрыгнул, стряхивая руки. А мне может прилететь, как в старые времена.

— Я это тоже понял, — он упёрся на одну балку со мной. — Говняно быть таким.

— Похоже, — усмехнулся. — Каким ты помнишь Жданова?

— И как ты к этому вернулся? — к теме не по душе.

— С помощью твоей наивности.

— А. Ну да. Мог и сам догадаться. Разве я не говорил, каким он мне представлялся? Всё то же самое. Зачем расписывать?

— И больше ничего?

— Ничего. Много радости, беспокойства, эмоций, слов, откровений, а на самом-то деле… странно, что люди легко на такое ведутся.

— Странно.

— Или нет?

— Или нет.

— Левин!

— Ха… — мне захотелось засмеяться, но весь смех ушёл в губы, что растянулись в неопрятной улыбке. — Люди всегда тянутся к тем, кто проявляет к ним интерес, они думают «ему-то я точно могу раскрыться», да и те люди, что улыбаются и якобы понимают тебя, накидываясь своим присутствием и значимостью, всегда цепляют. Потому что людям не нужны унылые лица в их окружении.

— А вот ты?