— Не знаю, — я будто провинился.

— И хочешь сказать, что они тебе не нужны?

— …нужны. — Потом будет поздно – поэтому-то.

— Ну вот, — футляр оказался ближе. Не предполагая, к каким чувствам кидаться, осторожно принял «подарок». Чёрный, белый и серый.

— Спасибо.

— Только давай без этого, — процедил, но вовсе не саркастично, Трофимов, сводя брови.

— Без чего?

— Ну… без слов, которые тебе не идут.

— Это какие?

— Вот типа «спасибо».

— Но…

— Без «но», забудь про них.

========== 36. Слишком ==========

— И тут я подумал, — возвестил Трофимов, когда мы шествовали по дороге. — Почему ты не носишь линзы? Дорогие?

Удерживая подарок, попытался дальше протиснуть руку в карман. Ветер хлестал по щекам. Уши морозило. Лоб сводило.

— Я не могу носить линзы, — словно не пытался. Один дискомфорт, хотя они были пропитаны жидкостью, на ощупь мягкие, тонкие, гибкие, а когда надевал их, чувствовал, как роговицу на живую режут…

— Такое бывает? — удивился он. Не Кит же…

— Естественно, — но с этими словами пришли другие противные воспоминания, связанные с братом. Мелькнули тёмной картиной, но чётким штампом впечатались в мысли.

«Ты никогда не задумывался какова она на вкус?»

— Ле… вин?

Неожиданно на ледяной улице я ощутил неописуемый жар, вызванный прошлым страхом и омерзением, прикосновениями и словами, давлением и унижением, беспомощностью и безвыходностью. Почему я помню об этом? Почему так хорошо и реалистично, будто это случилось десять минут назад? Почему эти, именно эти воспоминания не забываются? Зачем я держу их в голове, когда они приносят столько боли?

Сам не заметил, как истерично достал руку из кармана и прижал её к левой стороне лица, удостоверяясь, что никто и ничто не касается глаза. Пусть и сквозь линзы… на мне же очки. Забыл.

— Ты в порядке? — дрожащий голос Трофимова пугал ещё больше.

— Нет… — судорожно выдохнул я, теряясь в пространстве и ощущая колкие спазмы в животе, что разрастались со скоростью вспоминания о каждой мелочи тех дней. Я на ногах, рядом Трофимов. Мы на улице. Это понимаю. Так почему подо мной ничего не ощущается? Куда всё пропало? Когда он уйдёт из моей головы? Когда уже перестану слышать его?

— Левин. Умоляю, только не спи, — далёкий…

Когда пришёл в себя, мы были в магазинчике.

— Выпей, — пузырьки минералки щекотали горло, — не торопись.

— Ага, — сделал пару мелких глотков, и пришлось перевести дыхание, которое так и не восстановилось. Перед глазами мутнеет. Прежде, чем я приложил бутылку ко лбу, Трофимов положил свою руку.

— Так плохо?

— Пройдёт, — всегда проходило, но переживать с каждым разом труднее и невыносимее, потому что находится то, что захочет добавиться. — Твоей склеры когда-нибудь касалось что-то… инородное? — интерпретация вышла не ахти. Трофимов не понял вопроса. — Ну, роговицы, — удерживая в руке бутылку, провёл перед стеклом очков, второй сжимая недавно приобретённый футляр.

— Не уверен, что понимаю, о чём ты…

— Неприятное чувство. Болезненное. Я это про линзы, — с трудом, но он поверил.

Опять простояли, молча, чересчур долго. Трофимов, наверняка, не знает, как повести себя – раньше вёл по-другому. Так хочется спросить, а о чём же ты думаешь? Но не получается. Боюсь голос сорвётся на низких тонах, или он будет слишком тихим, что Трофимов напросто не услышит… но не стоит забывать, что он – другой, он отличается от многих, особенно от моих родителей. Даже в те школьные дни, он никогда не пропускал мои слова мимо ушей, реагировал на них ответом, либо искажёнными и недовольными эмоциями, в крайних случаях нарывался на драку, но не игнорировал, не оставлял позади… да, ему нужно было меня сломать – не вышло, и тогда не оставил в покое. Забавно и детски. Трофимов точно ребёнок. Да и я тоже. Только у детей нет таких проблем, или потому, что мы ведём себя как дети, получаем их? Не в состоянии должно встать на собственную защиту, сказать правильных слов хорошим людям, поступить по желанию?

А как за это время изменился я? Вот о чём уж думать не хочу.

— Пойдём, что ли, — предложил я, желая получить порцию заморозки.

До меня уже дошло, что у Трофимова на сегодня был составлен чёткий план, которому он старался следовать, и на покупке очков он не заканчивался. Зато исполнение задуманного производилось так, что всё легко можно воспринять как «случайно», «по пути». Странный такой Трофимов. Очень странный.

— Что ты думаешь о суицидниках?

Я старался забыть, да не смог. Веснушчатый парень-зомби, готовый пожертвовать своей жизнью ради тихого конца, готовый распрощаться с истощённым и измождённым телом, тягостными и невыносимыми мыслями, с ненавистью к Жданову и самому себе за то, что он такой, какой есть, за собственные секреты и тайны, что были постыдными для общества и близкого окружениями, для всех и каждого. А что же его родители думают о нём? Ищут ли? Плачут от пропажи или смерти? И почему я уверен, что он уже умер? Я не узнаю, я его не встречу, если он неожиданно попадётся на глаза – не признаю. Но с таким видом… люди не живут. Он слаб, он сломлен, уже убит. Он и сам не знал, зачем ему продолжать жить. В такие моменты ты соглашаешься, что лучший вариант – смерть. Лёгкий и безболезненный процесс. Как эвтаназия.

— О самоубийцах? — будто я неверное слово использовал. — А что о них думать? — говорил осторожно.

— Ну… зачем они убивают себя… лучше ли им от этого. И твоё личное отношение к тем, кто так делает. — Тема для многих злободневная, вызывающая бурю эмоцию. Обычно.

— Зачем? Должно быть хотят этого. Или не хотят жить. И думаю, им лучше от этого, — невнятно усмехнулся. — Может, это единственное, что они могут сделать с собой и ради себя, потому что до этого за них кто-то решал или их принципиально использовали. Короче, самоубийство, для них, способ реализовать себя, проявить в последние минуты жизни. Хотя бы так, раз раньше ничего не выходило. И моё личное отношение, да? У меня не было таких знакомых, поэтому никакое. Пусть делают, что хотят. Всё равно потом не скажут было их решение оправданным и верным или ошибочным и тупым.

— А если бы были такие знакомые?

— То они бы и «были»! Левин, что за тема такая?

— Не знаю… просто подумал…

— Покончить с жизнью?

— Н-нет. То есть… ну… — я уже думал об этом. Много думал.

Реализовать себя.

— Я больше думал о том, почему ты этого не сделал, — он отвернулся, будто стыдясь.

Остановился.

— Я-то?

— Вот смотришь на тебя, на эти твои мучения и не понимаешь, что ты ещё делаешь на этом свете, — его голос изменился. Такого ещё не слышал. Не разочарованный. Грустный? — За что цепляешься, ради чего живёшь, — болезненный? — А больше того, нужно ли оно тебе, — горький. — Я бы не смог, — почти с уважением посмотрел на меня, скрывая сожаление и печаль.

— Ты что, завидуешь мне? — хотелось плакать и смеяться. Чувствовать мокрые щёки и слышать нетрезвый смех.

— В какой-то степени. А чему уже не знаю.

— Я тоже… не знаю.

Время летит, мысли стираются, заменяются новыми, противоречащими старым, любые представления теряют силу, обновляются, укрепляются, заложенные стереотипы развеиваются, поверхностные желания углубляются, становятся сокровенными, груз ответственности тяжелеет, распространяясь на других людей, охватывая тех, кто попадается под руку. В конечном счёте, ты становишься тем, кем хотел стать, либо тем, кем боялся быть всю жизнь. И как бы ты не изменился, тебе придётся принять это, потому что ты хотел этого изначально, не понимая и не осознавая.

— Н-нет, — протянул я, когда Трофимов привёл в новое место.

— Н-да, — улыбаясь, сказал он.

— Что это такое?

— Ресторан.

— Какой к чёрту ресторан?

— Французский.

— Ты… ты… Господи.

— Ну что?

— Невыносим.

— Спасибо за комплимент, — когда-то точно так же он ответил Виду и сейчас не обиделся на мои слова.