Но из-за неё он убивается. Иногда что-то говорит губами, не издавая ни звука. Будто с зомби в одной комнате сижу. На односложные фразы отвечал кивками, реже применял «да», «нет». Он отлёживался, как при какой-то простуде.

— Левин, жрать будешь? — Тоха и до этого пыталась навязать разговор, но мне самому стало интересно, что получится.

— Спасибо, не буду, — не поворачиваясь, ответил он.

«Спасибо» – круто, дождался-таки того, чего мне нахуй не надо.

— Может, пить хочешь?

— Нет… прости, не хочу. — И укрылся с головой.

А теперь «прости»… шик и блеск. Всю жизнь хотел этого услышать. Хуйня… С ним точно всё плохо.

Придурок спал день напролёт, вертелся, действовал мне на нервы, но орать на него я не собирался. Уже наорался, на себя и свои мысли. Ну, подумаешь, потрахались, он же его ножом насмерть не пырнул. Все живы, здоровы. Чего не устраивает? Или просто я не понимаю? Они же типа друзья. Откуда мне знать, чё да как там у них… наверное, поэтому лучше не иметь друзей. А если и иметь, то по первое число и без свидетелей.

Второй день не отличался от предыдущего. Его тухлая туша напрягала одним присутствием. У самого аппетит пропал. Тоха за своё «Дядя Фрейд и надо поговорить». Вот блин. И о чём нам говорить? О том, какие мы неудачники? О том, что произошло? О становлении себя самим собой? Что? Что-о-о? Хер знает.

Опять лежит, не пытаясь притвориться спящим.

— Левин.

— М?

— Что ты знаешь о Фрейде? — Честно, ожидал такого же ответа, как от себя.

— Ну… с ним связанно сознательное, бессознательное и психоанализ. — Пришлось удивиться.

— И откуда ты это знаешь? — Вдруг, там, психологией увлекается.

Левин призадумался, еле развернулся ко мне. До него только дошло, что я рядом на диване сижу.

— Кит рассказывал. — При упоминании о друге он стал выглядеть ещё хуже.

— Якушев?

— Да. Он хотел стать… врачом. Читал много про это. Мне рассказывал.

— И ты запомнил?

— Конечно. — Когда ты можешь запомнить всё то, что говорит тебе какой-то человек, но точно не учителя. Левин особо-то не блистал знаниями.

— Он настолько хорош? — Левин по неясной причине покраснел. — В этой области?

— А, да. — Криво усмехнулся. — Хорош.

— Тогда расскажи ещё чего. Люблю такую бредятину.

— Эм… Гиппократово лицо?

— Чьё-чьё лицо?

— «Лицо смерти». Печать смерти. Ничего особенно. Лицо того человека, что скоро покинет мир. Запавшие глаза. Вдавленные виски. Холодные уши. — С бумажки будто читал. — Кожа твёрдая, сухая, а лицо зелёное, свинцовое, чёрное или бледное. — Левин таким не выглядел. Больше отчуждённым, не страдальческим, утомлённым и прозрачным. — А я как выгляжу? — спросил он, не сводя стеклянных глаз.

Вижу и понимаю, что раньше в них был огонёк жизни, который стёрся.

— Бледно. — Не моргнул. Как кукла.

— Бледнее снега? — Улыбку на него натянул кто-то посторонний. Через силу. Управляя.

— Пожалуй. — Пусть и не знаю как.

Левин выдохнул, чуть сводя брови, натужней улыбаясь. Глаза остро блекнули.

— Прости, хочу спать… — опять извинился и развернулся к стенке, зажимая веки. — Спокойной ночи.

— Ща день

— Спокойного дня.

— И тебе. — Если такое возможно.

Вижу же, что это из-за Якушева. Итак всё ясно, но… не могу представить, чтобы человек так убивался из-за кого-то другого. Хотя я так и делаю, думая о Роме. Всё так. Все мы одинаковые. Отчерчены под линейку и стандарты. Больно похожи – не снаружи, так внутри.

Левин заснул, но даже не бодрствуя, ворочался и не был спокоен. Напрягает. Очень. От того, что тупо не знаю в чём дело. То есть знаю, но не понимаю. Типа этого… какого-то диссонанса, когда твой мозг разрывается на части из-за того, что не может принять факт, противоречащий другому и опровергающий его. Тяжесть опускается на голову, давит, и ты не смиряешься.

Когда-то я был бы рад, что сделал его таким. Может быть. Всё равно не сделал, с треском провалился. Это была дурная затея, что не нашла реализации. С восьмого класса, да? Я так привык, что не обращал внимания на своё отношение к нему. Оно было детским. Я и сейчас ребёнок. Слишком наивен, а в придаток туп. В чём именно, кроме научных знаний, без понятия, но оно есть. Определённо.

— Попросил бы, я принёс. — Только сомкнул глаза, Левин куда-то пропал. Ходил на кухню воды попить.

— Да ладно, всё нормально. — Упал лицом на диван. — Ходить же сам могу.

— Ну да… — И с чего бы меня это сердило? Самостоятельность проявляет.

Если Левин спал слишком много, то ко мне пришла бессонница. Проснулся посреди ночи. Шея затекла от жёсткого кресла. Спать возможно, но тревожно. Места немного не хватает, но да ладно. Вскинув голову на окно, не замечаю ни одной звезды. Чёрная картина. Квадрат Малевича 3D, но такой же плоский, как на бумаге.

Шумный, но приглушённый вздох отвлекает. Приподнялся на локтях. С трудом разглядел Левина в темноте, но быстро привык. Он лежал на животе, вцепившись в одеяло. Вздрагивая, дыша громче, чем обычно (обычно его неслышно), заглушая собственные всхлипы.

— Эй. — Привычней было бы, если он меня проигнорировал. Думал, так и поступит.

— Просто сделай вид… что не слышишь этого, — голос настоящего мученика. Спина дрожит, голос теряется.

Какая слабость и тщетность. Я мог бы рассмеяться над ним, над этими действиями, но что-то не даёт. Моя жалость? Я ему сочувствую? На словах мне ничего неясно, но когда вижу его таким… обычного и ограниченного ото всех Левина таким, сам становлюсь не собой. Словно мир изменился, а я не хочу меняться под стать ему. Неприятно. Нехорошо. Так плохо, что кружится голова, как от голода.

Мы совсем не знаем друг друга, не понимаем. Не поймём. Тоха говорила про это.

Почему Левин рассказал мне о том, что случилось между ним и Якушевым? Верно, он хотел выговориться. А я хочу этого? Хочу. Я не считаю его тем, кто должен слышать от меня подобное; думаю, он тоже не считал меня тем, кто ему нужен. Опять смирился? Даже так. Мы случайно оказались вместе, в одной жопе. Я вроде не думал сбегать, но когда встретил его… Той ночью, то захотел. Мне нужна была поддержка? Наверное. Но раньше самостоятельно же принимал решения, чего тогда спасовал? Не знаю. Просто не знаю.

Тихо поднявшись с кресла, подошёл к Левину, вслушиваясь в его длинные вздохи, что должны были закрыть стоны огорчения и боли. Именно их. Рука почти сама потянулась к его плечу, а, когда дотронулась, тело отреагировало, скидывая её. Как много можно узнать о тех, кого не знаешь, живя с ними и попав в одну ситуацию?

— Я же сказал… — то ли он плакал, то ли нет. Но он сдержал свой жалобный голос, не показывая мне ничего.

— Пододвинься, — почти вальяжно произнёс я, садясь на диван и падая на бок. Лицом к Левину.

Он озадаченно моргнул. Мокрые дорожки оставили слабый след. Не предполагая, что сказать, он открыл рот, тут же закрыл его, хотевши развернуться. Не позволил, касаясь влажной щеки, принуждая смотреть на меня. Жалок. Он выглядит таким жалким, точно я. Мокрый и холодный. Униженный и разбитый.

— Чего?.. — безжизненно выдохнул он.

— Слушай внимательно. Повторять не буду. — Не буду больше открываться. — Почему я сбежал. Не думаю, что ты поймёшь, да и не прошу.

— Думаешь, мне это нужно?

— Нет. Но я так хочу. — Он тяжело кивнул. — Знаешь, что такое ЭКО? — Отрицательно кивает. — Экстракорпоральное оплодотворение, — расшифровал я.

— Мне это ничего не даёт.

А Якушев не рассказывал? Ну да, врачи не во всех областях сразу маячат.

— Искусственное оплодотворение.

— Это связано с банком спермы?

— Не осеменение, а оплодотворение. — Раньше и я не видел разницы. — Детей, родившихся с помощью такого способа, называют… детьми из пробирки.

— При чём здесь они? — Только понял, что всё также держусь его щеки.

— Просто… я тоже из пробирки.

Левин не выглядел так, будто его это шокировало. Или его эмоций не хватало, или знаний. Но всё дело в том, что когда ты знаешь, что действительно отличаешься от других, то невольно задумываешься и о том, что каждый знает это. Внутри презирает тебя, не так смотрит, словно ты не ровня, говорит за глаза, опускает в грязь. Презрение и ненависть – это и испытывают, не зная, не замечая, но нутром чувствуя, и тогда, когда не обращают внимания. Будь то незнакомцы, которых случайно встретил на улице, или знакомцы, с которыми раз говорил. Все они презирают и смотрят с отвращением.