— У тебя уроков нет? — И этот «нежный» голос невозможно забыть, но сейчас он не окутывает дымкой и не перекрывает доступ воздуха.
Я делал то же, что и всегда, – уже снял и повесил верхнюю одежду, и должен был направляться в свою комнату, игнорируя тех, кто попадётся на глаза, словно они мебель – ей от меня ничего не нужно и мне от неё.
— Я тебе вопрос задал. — Братец с силой схватил за плечо, не давая пройти дальше.
Верно, он – кошмар моей жизни, то лицо, что я не должен забыть, тот, к кому я обязан питать презренные чувства и желать смерти при любом удобном случае.
Но так ли он страшен, как я накручиваю себе? Лишь подняв голову, я убедился, что ничего не могло измениться за ночь. Те же движения, та же уверенность в содеянном, то же стремление сделать мне хуже, уподобляясь тем, кто сидит за решёткой. Он такой же, как и вчера, но… мне не страшно. Будто он не настоящий, не он стоит передо мной и всё крепче сжимает руку, либо же я смотрю на него сквозь запотевшие очки, потеряв животный страх перед доминирующим созданием.
Уже не боюсь. Может, он изначально для меня являлся никем? Не тем, перед кем я должен падать на колени и поклоняться, касаясь лбом земли? Не тем, кто может сделать мне больно?
Неправда. Если бы я не боялся, то я… я никогда не страшился быть с ним наедине, не думал о том, что он может воткнуть лезвие мне в ногу, начать шептать неясные в то время слова, а до этого пытаясь спровоцировать на уродливую пошлятину. Моя жизнь оставалась бы пустой, без единого пятна собственной крови, без слова, написанного чёрной пастой…
Есть же такая пословица «что написано пером – не вырубишь и топором», по мне так подобный материал как раз таки можно уничтожить: разломать, сжечь, стереть; а если это будет произнесено вслух на публике, то избавиться от этого никак не выйдет. Люди имеют привычку держать в умах то, что им никогда не пригодится.
Для слепого слова – лучшая молва.
— …трахни меня, — с каких пор мой голос потерял оттенки эмоций? Я ли это? Тот ли я, что желает жить? Хотя бы для того, чтобы не подводить дорогого друга, которого настолько ценит, что не позволяет всего узнать о себе?
— Что? Это точно ты говоришь? — язвительно-насмешливо сказал он, не веря мне, но держа кривую ухмылку. Отпустив руку, он сразу схватил за щёки, удерживая одной рукой. Собственно, ему это нравится. Очень. А я могу спокойно смотреть в его пустые глаза и не думать об ужасном или о том, что он трахнет меня, а после сделает вид, что мы только чаёк выпили. — Я только за, — наконец соглашается он, оскаливаясь в улыбке. А меня даже не трясёт…
Неужто из-за Жданова мне вдруг стало глубоко пофиг, что эта тварь будет делать со мной? Будет ли обращаться внезапно нежно, аккуратно снимая одежду, но оставляя очки, целовать каждый миллиметр лица, после шею, грудь, касаясь иногда рук и ног, но не трогая губы, лишь судорожно проводя по ним пальцами и выдыхая туманные слова? Будет ли иметь меня, как вчера, только без моих связанных рук, немого протеста и изменив позу на более соглашающуюся и податливую?
Я не вздрагиваю, когда он касается меня там, где никто не трогал и толком не должен был. Ха, он там и трогал. Каждый оставленный им шрам на бёдрах, животе он вкушал полностью, целовал, вбирая кожу, кусая, зализывая. Не как хищник, а как… мне и сравнивать не с чем. Он просто делал то, чего хотел, а я одного не мог выкинуть из головы – интерес к тому, кто предал и оскорбил, не являясь другом. Кто создал связь и разорвал её дважды за день почти в одно мгновение. Кто сделал нечто непоправимое и раскрыл ящик с ненужными вещами, выставляя их на обозрение, как на какой-то древней распродаже. Для него они ничего не значат, но для меня… нет, ценностью это не являлись, но… я не хотел, чтобы Кит знал. Видел.
Как же я ужасен…
Я покинул омут охватывающих мыслей, когда брат надавил на меня, сжимая шею сильнее. Снова. Я вцепился в его руку, но не мог оторвать. Он делал всё так, чтобы не убить, а позволить еле находиться в сознании, медленно ощущая исчезающую руку жизни, что ведёт меня.
— Эй, — его голос звучал гневно и… ревностно? — Может, во время секса будешь думать обо мне, — его силуэт расплывался перед глазами, а из-за нехватки воздуха начала кружиться голова, но он не отступал и душил, впиваясь пальцами в кожу, — а не о ком-то другом? — Я пытался выкрутиться: вертел шеей, старался ударить его, но сил совсем не было. Откуда он их берёт? Или, чтобы удерживать меня, сила не нужна как таковая?
— А тебе какая разница, — мой голос сел, что я и сам еле слышал слова, — думаю я о тебе или нет? — даже находясь ниже многих других порочных людей, я смог усмехнуться вопросу братца. Кажется, сейчас польются слёзы. Только из-за такого смехотворного вопроса или удушения – не знаю. — А я-то думал, — горло першило настолько, что мне потребовалось прокашляться. Брат продолжал своё дело. — Тебе главное трахнуть меня да съебать… — Ни толики силы в теле, мозгах, желании сопротивляться.
— А. Точно, — неспешно пропел братец, не думая отпускать меня, но ослабляя хватку. — Прости, запамятовал. Сейчас всё будет в лучшем, — он наклонился близко ко мне и выдохнул прямо в ухо обжигающе жадно, ехидно и влажно, — исполнении.
Комментарий к 15. Всё обман
Сам как-то прифигел со слов Вани.
========== 16. Импровизация души ==========
В этом нет ничего удивительного, не так ли? Неудивительно, что он преспокойно вышел из комнаты, словно мы ничем не занимались, неудивительно, что через несколько часов он ушёл, может быть, искать ещё одну подстилку, неудивительно и то, что мне всё равно.
Я сам согласился, не жалею и не радуюсь, не ненавижу и не ору про себя на него. Уже не обзываю. Сейчас всё произошло по моему согласию, а значит… я стал вести себя как какая-то шлюшка. Разве что удовольствия никакого. Нет ничего, чтобы всколыхнуло моё «я» и вывело его из непросветного настоящего.
Мне, что, действительно нет дела до этого придурка? Мне… мне нет дела до того, что он мной пользуется? Что… весь жизненный путь устремляется вниз?
Похоже, да. Эти вопросы даются с трудом и натяжкой, такой сильной, что проще забить на них и оставить в пыльном углу.
— Во даю…
Я провалялся в кровати с того самого момента, когда мы закончили. Родители не пришли. У меня ещё есть время помыться.
Он опять кончил в меня.
В ванной прежде, чем снять очки, краем глаза задел собственное отражение и увидел, что от удушья остались яркие следы. Приложил руку и сравнил: его отпечаток намного больше моего. Серьёзно, почему я ещё жив? Кроме огромной отметины на шее, по телу были рассыпаны засосы, ближе к паху виднелись укусы.
Если бы я меньше знал о жестокости мира, и такого рода взаимодействие со мной произошло впервые, а я, например, даже представить в страшном сне не мог, то я покончил с собой? Думаю, любой нормальный человек впал бы в депрессию или забился в себе. А я что творю? Я даже вести себя так не могу. Мне тяжело показывать эти эмоции, мне трудно замкнуться ещё сильнее в себе, мне просто лениво обливаться слезами и молить о божьей каре. Такое ощущение, что эти пофигистичные факты натуры составляют мой не живописный и скорее всего чёрно-белый портрет без рамки.
Я есть ничто, что обходит всё стороной, но ничто не обходит стороной меня.
— С этим нужно покончить, — прошептал я, выходя из душа.
На раковине лежала пара лезвий, упакованных в бумажную обёртку, что уже размокла. Одно заманчиво проглядывало сквозь разложившуюся бумагу, поблескивая под углом. Вот был бы вместо него пистолет, я бы… всё равно ничего не сделал.
Облачившись в чистую одежду, после в верхнюю зимнюю, я покинул квартиру. Ключи, которыми закрыл дверь, на улице выкинул в ведро засыпанное снегом.
— Мне здесь не место.
И никогда не было.
Хочу забыть каждый миг, проведённый в этом доме, взгляды предков, не получивших второго гениального отпрыска, запах безвкусной стряпни и тихий шумок компьютера, в котором не заводил данных о себе, – выкинуть из головы и отдаться навстречу терзающему холоду и глубокой темноте, что поглотят без остатка, а я, возможно, поддамся отчаянию, сойду с ума, и меня найдут в психбольнице, если не пришибут на обочине.
