Занимаясь порчей времени который час, я услышал звонок. Гости?
Не поспешил подниматься с кресла. Подумал, что мать возьмёт на себя эту задачу, но просчитался.
— Ваня! Господи, открой дверь! — Должно быть, руки у неё заняты.
Лениво сняв наушники и ещё ленивее поднявшись со стула, я побрёл в коридор. Кто-то очень настойчивый стоял за дверью. Можно было и понять, что никого нет, например, или не желают видеть. У многих людей причины разные, чтобы не открывать дверь. Но у меня, наоборот, есть причина открыть её – не будет дополнительного укора с материнской стороны.
Отведя дверь, я понял, что должен был посмотреть в глазок. Или завести привычку так делать.
Сердце забилось сильнее, громче, рьяней, воздуха не поубавилось, но принимаемое мной количество уменьшилось, да и живот начал противно болеть, отдаваясь тупой болью.
Я был бы рад, если передо мной стоял кто угодно, только не он. Пусть Трофимов, мозги которого точно не привели бы в мою квартиру, даже на самых детских основаниях, даже ради глумления надо мной; или Кит, которому за годы дружбы я так и не рассказал, где живу, даже в каком районе, вообще приблизительно; или новенький Жданов, кто угодно из одноклассников, чего уж там? Физрук или классная – без разницы. Любой незнакомец, иностранец, инопланетянин, в конце концов, но только не он.
— Дай пройти, — как босс в конторе произнёс он, делая шаг внутрь и отпихивая меня в сторону так, что я ударился спиной о шкаф.
Вот о чём я забыл и узрел вновь. Мой секрет… мой единственный секрет, от которого меня выворачивает наизнанку и заставляет испытывать неудовольствие, отвращение, желчь.
— И чё ты так грозно вылупился? — он сверкнул глазами, растягивая довольную улыбку, такую же пошлую и гнилую, как он сам.
— Да какое те?.. — Не успел я вопроса задать, как он схватил рукой за щёки, стискивая, давя и сжимая сильнее, вызывая тупую боль во рту, и ударил головой о стенку шкафа. Моментальное ощущение тянущей и острой боли.
— Ты должен был сказать, — как бы я не упирался, он оставался на своём и делал это жёстче, — «Ромочка, я рад, что ты вернулся». — От его слов блевать хотелось. И желательно на него. Столько гнева и ярости он вызывает лишь своим пресловутым видом.
— Иди ты, — огрызнулся я, понимая, что делаю только себе хуже. Он ещё раз ударил меня головой о чёртов шкаф, поднимая и заставляя смотреть на него вновь и вновь.
— Очкарик, уже сам решу куда. Мне. Идти.
— Рома, это ты? — Радостям матери не было предела. Вот тебе и праздник.
Он хищно ухмыльнулся и отпустил меня в тот момент, когда она решила выйти из кухни.
— Здравствуй, мама, — его тон сменился на уважительно учтивый, а улыбка стала сладостной, как у маленького ребёнка. Они буквально подлетели друг к другу и упивались объятием.
Так и хотелось произнести то, каким же дерьмом он является, но я предпочёл уйти в свою комнату и отсидеть там оставшуюся часть дня, потирая ноющие места. Это он ещё слабо… грёбаный придурок.
Почему сейчас? Какого он вернулся? Разве у меня не было недели в запасе? Но что бы я предпринял за эту неделю? Я бы продолжил делать вид, что этой части жизни не существует, как и делал всегда, дабы никто не прознал… о нём, о его существовании. Сука…
Голова начинала трещать, как только я вспоминал о самом худшем, что приключилось со мной в короткой жизни, краснея, ненавидя его и понимая, что мне нечего ему противопоставить. Из-за отголосков боли даже музыку послушать не мог, да и отвлечься не на что было. Стоило взглянуть на сияющий монитор компьютера, как возникало чувство тошноты.
Я даже не верю, что пережил всё, что было до этого. Мне хоть медаль вручай…
Штука про сон и зловещие ведения не сработает. Это же реальность, обычная жизнь, от которой я не могу избавиться. Если бы родился зимой, то свалил при первой возможности. А может, я просто трушу? Я не в состоянии ничего предпринять и сделать, но осталось немного, и я смогу забыть обо всём. Уйти так далеко, как позволят ноги. Совсем чуть-чуть…
Время от времени по голове били молотком. А если бы он серьёзно хотел причинить мне настоящее страдание? Хотя… дома была мать. При родителях он никогда не покажет свою сущность. Верно, ту, о которой эти идиоты не знают. Они и подумать не могут, что их старший сын будет себя так вести: принижать других, вешать унизительные ярлыки, мучить видом и эмоциями. Это и называется вестись на поводу у собственного представления.
Стук в дверь.
— Ваня, идём ужинать, — мать посерьёзнела. А недавно столь радушно вешалась на шею любимому сынку.
— Не хочу.
— Послушай, — какой наставленческий тон, — не хочешь проявлять уважение к нам, прояви его хотя бы к своему брату. — К этой мрази? Аж зубы заскрипели. Они тупо ничего не знают, и он не позволяет им узнать. Всё отлично для меня складывается на протяжении всей жизни. — И вообще, может, хватит быть таким эгоистом?
И так ясно, кем они меня считают. Они никогда не ставили меня на одну планку с этим ублюдком, они никогда не уважали меня, как и я их, но у меня была объективная причина – их слепота, вызванная успехом и сиянием братца, которыми он умело пользуется. Эдакий супер гений во плоти.
— …ладно, — именно поэтому не хочу выслушивать их совместные претензии к моему характеру и неблагодарному отношению к ним.
Я никогда не был и не буду ему рад, а эти идиоты восхваляют его как кумира, если не как бога, а он и рад подыгрывать им, создавая прочную иллюзию собственного совершенства. У него всегда всё получилось, ему всё сходило с рук потому, что он всегда заметал следы, оставаясь невиновным как овечка, что блеет на радость хозяевам. Для них он – идеал и безупречность. Если бы не он, то как счастливо я мог жить, не обманывая Кита… я не хочу совершать нечто подобное по отношению к нему, ведь он самый лучший из всех, кого я знаю, и это враньё и недоговорённость я приравниваю к предательству. Кит так много сделал для меня, и, даже ради благодарности, я не могу ему рассказать о существовании этого…
Пытаясь придать вкусу хоть какую-то осмысленность, я почувствовал, как он ударил меня ногой. Чёрт же надоумил предков посадить нас рядом: его во главе стола, а меня так, как орнамент, сбоку. Скорее всего, этим чёртом и был он. Я перевёл гневный взгляд на его довольную рожу, где красовалась бессмысленная для родителей родственная улыбка, обращённая лишь ко мне. Он без интереса выслушивал их нескончаемый трёп о том, какой же молодец, сынишка, многого добился, преуспевающий, сякой и такой, просто радость для отца и матери, о чём же ещё мечтать можно? У меня уши звенели от их: «Ромочка то и сё, Ромочка, мы так любим тебя». Но большое отвращение вызывал, несомненно, он. Своим взглядом говорил: «Слушай, всё равно про себя ничего подобного не услышишь», и меня бесило то, что я это, мало того, понимаю, так ещё и лучше него знаю.
При них он показушничал и выставлял себя тем ещё маменькиным сынком, а на деле же только занимался моей провокацией. Подперев правой рукой подбородок, он не сводил с меня скользкого взгляда. И когда я посмотрел на него, он чуть выпрямил безымянный палец, показывая аккуратный шрам, закрученный вокруг основания. Родители его никогда не видели. Словно, они могут смотреть на что-то, кроме его лица с приветливой специально для них улыбкой.
«И мы тоже будем связаны вечно… да?»
Вот тварь! Я с силой сжал кулак, сдавливая вилку и чувствуя, что могу собственноручно сломать палец.
Он же специально побуждает меня на такие действия и мысли. Он пользуется мной и моими эмоциями, чувствами, не трогая и не используя слов, потому что это он сделал раннее. Он уже перестал испытывать меня. Давно перестал, сейчас действует так, как хочет. Ради того, чего хочет. Безнравственный ублюдок.
— А твои отношения не мешают учёбе? — без фальши радости спросил отец так, как будто они всё время проводят вместе и знают друг друга лучше всех на свете. Смехотворно – они ничего не знают.
— Я ни с кем не встречаюсь, — отмахнулся он, смотря в глаза родителям. Они считают, если человек смотрит в глаза без капли сомнения – врать не станет. Жаль, ложь в его крови, как кровяные тельца. — Учёба на первом месте. Можно сказать так, что она и есть моя девушка. — Омерзительно.
