Я так и не понял, почему он помогает мне, зачем прыгнул, и как пришёл на мост… зачем пришёл за мной. Зачем вообще делает что-то доброе для меня. Такое хорошее и родное. Тёплое… хотя я не люблю тепло. Или люблю? Тогда мне нужно было отрицать и подавлять подобные чувства… вот и доуподавлялся до речной воды.
— Хочу спать, — бормочу, посмеиваясь и утыкаясь в Трофимова.
— Нельзя… Потерпи… и потом можно будет. Слышишь? — бережно проговаривает и продолжает смеяться. — Слышишь?
— Слышу, — в полусне отвечаю, не в состоянии противиться зовущему так долго сну. Очень, очень и очень хочу спать…
— Левин? — его рука легла на плечо.
Теперь я могу позволить себе отдых. Смертный сон в вознаграждение за тяжёлую жизнь. Она же была тяжёлой?
— Левин? — настойчивей зовёт Трофимов, не осмеливаясь грубо схватить.
Веки закрываются. Дыханье замедляется. Я слышу сон, предназначенный для похорон.
Я же говорил, не быть мне поэтом.
— Левин!.. Левин!..
И голос, что повторяет без устали мою фамилию, ни разу не назвав по имени, менее отчётливо и глуше с каждым разом доходит до меня. Я уже на пути… не стоит звать напрасно.
========== 50. О них ==========
Тамару тянуло в сон. Скучная работа продавщицы в мелком магазине на окраине города не только утомляла, но и лишала всех сил. Только оказалась на работе, как любая мотивирующая деятельность откатывалась в сторону, как убежавшая десятка. Да и в сам магазин заглядывало мало посетителей, три-пять за день – это норма. Везло, когда мужики группой собирались на рыбалку и захаживали, чтобы купить ящик водки и чего-нибудь перекусить. Ясное дело, что цена завышена, но не настолько, чтобы пререкаться с ней. Иногда приходили подростки и без разбору набирали всякой дряни, с Тамары требовалось всё пробить и отдать сдачу. Кто будет проверять, есть ли этим малолеткам восемнадцать или нет?
И сегодня был такой день, что она наперёд знала, кто и когда подойдёт. Рано с утреца Герасим, старый алкоголик, что живёт чёрт знает как в своём деревянном и обветриваемом со всех сторон доме, потом – Люда, хлебушка да молока, под конец пара прохожих. Когда клиентов больше не предполагалось, Тамара взяла себе заслуженный перерыв и представляла грядущий сон, как её из полудрёма вывел звонок. Она могла не слышать бренчащего будильника мужа, но этот лёгкий и негромкий звук всегда будил её. Она подняла весомую голову и увидела двух подростков. Оценила разницу в росте, сложении и думала спросить, чего им, а потом высокий попросил позвонить больницу, и они залились смехом. Пьяницы, подумала она и одумалась. Сначала ей показалось, что это замысловатый рисунок на куртках, а оказалось, что замёрзшая вода, ставшая белым льдом, что тонкой коркой покрывал верхнюю одежду, не только куртки: джинсы, шапки, ботинки. Они были слишком бледными. У высокого кровь на губах, а того, что был пониже, она не разглядела – он развернулся к высокому, что-то сказал. И, похоже, больше ничего не произнёс. Тамара увидела, как изменяется лицо юноши, и слышала его крик о помощи. Он кричал, но не дозывался парня.
— Пожалуйста, — тогда он посмотрел на неё, — помогите…
Тамара поняла, что не всегда стоит просить о разнообразии в рабочем дне, особенно если это будет отражаться мыслями о незнакомых ей людях. Пора увольняться, подумала она и взяла трубку, слыша повторяющуюся фамилию мальчишки, лица которого так и не увидела.
Он не избавился от страха, он преследовал его по пятам, подкрадываясь дорожкой чёрных кровавых пятен на белоснежном полотне, что укутывало весь город. Он не избавился от патологии, только развил её, дал дополнительный толчок для прогрессирующей мутации. Он не справился. Его решение было ошибочным, и все сомнения стали оправданными. Он не должен был ставить на себя, на нож, на неожиданность. Он должен был поставить на Макара, и срубил бы куш, ничего не потеряв, потому что и так уже всё растерял, и не приобретя – дополнительная боль и чувство вины были сомнительными призами, которые ему гордо подарил страх, выкидывая цепи и предлагая новую сделку.
И он убежал от сделки. Выкинул перчатки, надеясь, что они никого не заинтересуют, как и оставленный нож посреди аллеи с кровью человека на конце. Может, кто-нибудь и подумает, что это неудачная шутка или акция, призывающая к неравнодушию и заботе о других, такой маркетинговый ход, который разберут избранные. А кто пойдёт более простым путём и подумает, что случилась мелкая потасовка алкоголиков или наркоманов или и тех, и других. В городе всякое случалось за углами, и ходить там было опасно.
— Стасик!
У подъезда многоэтажки его встретила раскрасневшаяся мать, которая казалась ему до безумия красивой. Она крепко обняла его, сдавливая в материнских объятиях со всех сторон, умудряясь заглядывать в глаза и целовать в щёки, касаясь своими мягкими и горячими губами. Рядом стоял отец и с облегчённой душой смотрел на них. Когда Стас вернулся после того, как впервые сбежал, чтобы суициднуться, он думал, что его возненавидят, накажут, оскорбят сильнее. Но всё произошло с точностью наоборот: мать, увидев его за долгое время, расплакалась и благодарила Бога, что сын наконец-то вернулся. Она плакала так долго, что он сам расплакался, потому что заставил хорошего человека рыдать из-за такого непутёвого него. Он просил, чтобы она не плакала, просил прощения, стоя на коленях, а она всё повторяла: «Слава Богу, я так счастлива. Что может быть лучше?». Говорила о том, какая же она счастливая, а отец горделиво всхлипывал носом. Он тоже не кричал, не винил его, только попросил рассказать о том, что случилось. Тогда Стас не смог ответить, но сказал, что постарается составить мысли правильно и рассказать им всё. И расплакался сильнее, потому что обманул таких доверчивых родителей, но больше обманывать он не собирался.
Он понял, что больше ему ничего желать не надо… его семья, что ценит его больше остальных, и есть его сокровище, которое он не должен ранить. Поэтому, он никогда и никому не расскажет о том, что произошло сегодня вечером. На его руках нет крови, она на перчатках, а он чист и бел, специально для родителей, которых будет оберегать.
Она не знала, что сказать, не знала, о чём думать, как посмотреть на мужскую версию себя, что опять начала вспоминать гнетущее прошлое, от которого они с таким трудом избавлялись.
Она думала, что не настолько сильно привязалась к парнишке в очках, но, когда Тимур сказал, что Левин должен был прийти к ним, но так и не пришёл, она потеряла дар речи. Она чувствовала, видела, что что-то творится в сердце Вано, но понимала, что не будет ему помощником. Может, дело в её эгоистичности и привязанности к себе, а может, и в том, что вторая ноша будет для неё слишком тяжёлой, и тогда помощь понадобится ей. Она не хотела выгорать, но и не хотела, чтобы кто-то мучился от её бездействий. Она сделала всё, зависящее от неё, дала такие умные советы, какие могла, и отпустила парня, проклиная свою недальновидность и замкнутость. Но появилась вторая проблема.
Она посмотрела на вернувшего с работы брата, а он попытался сделать вид, что всё в порядке, но так повелось, что близнецы всегда были ближе должного, и она знала, что он врёт. Врёт ей, своей сестре, о том, что она и так прекрасно знает. В такие моменты ей хотелось повысить голос, накричать на него, чтобы тот не обманывал, но он сам не хотел доставлять ей проблем. Просто так глупо получилось, что Тимур всё узнал и захотел прознать до конца. О том, что Давид хотел покончить со своей жизнью, и только она, его младшая сестра, спасла его. Только она рыдала с сочувствием и кричала с ненавистью за такой выбор, что даже не был обговорён с ней. Он помнил, как стоял над бушующей рекой и со страхом смотрел на неё, представляя, как она унесёт его, заглотит и не выплюнет. Тогда сестра нашла его раньше, чем он сделал глупый ход, но он его сделал. Она еле успела поймать. Тогда она много кричала на него, обзывала, но не разжимала рук, сильнее цеплялась, впиваясь недлинными ногтями. Как-то сумела вытащить. Но потом дошло до вен. Он хотел сделать это тогда, когда никого не будет дома. Он знал, что сестры не будет, она не увидит и поэтому он сможет уйти хоть с какой-то облегчённой душой без угрызения совести. Жаль, он был не дурак, и его вены хорошо просвечивались сквозь кожу – он резал прямо по зеленоватым линиям. Но большая печаль пришла тогда, когда вернулась она. Отмена последнего урока – радость для ученика, но не для неё и не для него. Он миллиарды раз убивал себя мысленно за её выражения лица в тот день… столько ужаса, сопереживания, огорчения, разочарования, сожалений, но ни капли презрения или брезгливости. А всё из-за него, из-за его вскрытых вен, которые она видела с близкого расстояния. Она плакала, умоляла его больше не делать так, уговаривала, что они справятся, только надо подождать. Но ему больно было ждать, и он резал вены, а она снова видела… Он не понимал, почему она ещё не оставила его. Она бы не мучилась, он бы не мучился и лежал под землёй или разложился в воде.
