Господи, Джеф! Мария устыдилась, что, оплакивая свое безрадостное будущее, она совершенно забыла о друге. Что с ним? Пострадал ли он? Теперь ей оставалось надеяться, что до прихода доктора совесть не сгрызет ее окончательно. Вот только задать вопросы доктору языком, ставшим вдруг чужим, неповоротливым, раздутым и мешающимся, было той еще проблемой. Если она хочет узнать правду, ей придется приручить собственный язык. Этим она и решила занять время до следующего визита доктора.

1.2

Время тянулось. Тягуче переливалось, как густой мед. На стрелках настенных часов повисли невидимые гири, замедляя их ход. Мысли как наглые квартиранты оккупировали голову Марии. Они теснились, метались и обрывали друг друга на полуслове. Они пугали Марию, и она рада была бы разучиться думать, чтобы не мучиться неопределенностью.

Единственное, что она представляла отчетливо – жизнь для нее закончилась, придется довольствоваться существованием, причем лишенным какого-либо смысла.

Оставшиеся годы она проведет распластавшись на шелковом белье в прекрасно меблированной спальне, пялясь в потолок и пуская слюни, иногда мыча что-то нечленораздельное. Несомненно, Джеф наймет лучшую сиделку, будет наведываться к Марии каждый день, чтобы пересказать за пять минут события своей бурной жизни, непременно чмокнув в щеку на прощанье. Люси будет печь так любимый Марией лаймовый пирог и кормить им с ложечки в каждый свой визит. Она станет для друзей обузой, обязательством, которое они возьмут на себя из чувства долга перед ней прежней. И даже догадываться не будут, что она всё та же, просто теперь заперта в тюрьме собственного беспомощного тела. Уж лучше умереть! Хотя Джеф бы с ней поспорил. Он бы сказал: «Не раскисай, Мышонок! Борись!». Знать бы зачем и будет ли толк от борьбы.

Пока Мария боролась лишь со своим непослушным языком, да и то безуспешно. Она повторяла снова и снова два вопроса, которые собиралась задать доктору. Только доктор не спешил возвращаться.

В закрашенное белой краской практически до самого верха окно заглянула темнота, сначала несмело, а потом набралась наглости в своем стремлении погрузить палату в кромешный мрак. Но ее планам не суждено было сбыться. Вероятно, сработал датчик, и загорелась длинная люминесцентная лампа над входной дверью. Холодный голубоватый свет нервировал Марию, к тому же лампа протяжно гудела, будто в палату залетел пчелиный рой.

Мария ненавидела больницы. В детстве она старалась болеть как можно реже или, если не получалось не заболеть, скрывала симптомы от взрослых. Но обмануть внимательную Кейтлин было непросто, а отец любил перестраховываться, потому избежать больниц у девочки не получалось. Днем в уютных палатах было еще терпимо, а по вечерам накатывала тоска. Мария подолгу застывала, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела на ночной город, чувствуя себя бесконечно одинокой. Она без разговоров отдала бы все свои игрушки, лишь бы оказаться в это мгновение дома.

От воспоминаний сердце сжалось, и в ту же секунду его обожгло так, будто оно попало в кастрюлю с раскаленным маслом. Жар распространился ниже, опалил легкие и захватил живот. Внутри бушевало пламя, а Мария не могла пошевелить ни единым пальцем. Всё, что у нее получалось – стонать и хрипеть – агония была мучительной. Совсем рядом, слева от кровати, маячила красная кнопка вызова персонала. Стоит протянуть руку – и помощь придет. Только протянуть руку… В глазах Марии застыли слезы бессилья. Она молила, чтобы кто-нибудь случайно вошел, а спустя несколько минут боль лишила ее возможности связно мыслить. Осталось единственное всепоглощающее желание, чтобы жизнь быстрее оборвалась, избавив ее от мучений.

Потом всё выгорело. Пожар не оставил после себя пепелища – только пустоту, разрастающуюся и свербящую, жаждущую поглощать. Пустота требовала от Марии решительных действий, звала куда-то, будто не могла смириться с тем, что та неподвижно лежит. Она тянула мышцы, выламывала скованные параличом члены, выкручивала суставы. Слезы оставляли на щеках Марии неровные дорожки. На стоны уже не было сил, а пытка всё продолжалась.

Мария не заметила, как открылась дверь. Доктор бросил быстрый взгляд на Марию, чертыхнулся и достал из кармана прямоугольный непрозрачный пакет, похожий на те, в которых продают детское питание, только белый, без надписей.

– Сейчас станет легче. Потерпите. У вас уже установлен назальный зонд. Это не займет много времени, – пробормотал он, в пару шагов пересекая палату.

Доктор выдвинул верхний ящик прикроватной тумбочки, застыл над ним в поисках необходимого и уже через миг извлек двадцати кубовый шприц. Набрав в него розоватую субстанцию из пакета, доктор постепенно ввел содержимое в трубку, закрепленную на щеке пациентки. Мария дернула головой – зонд неприятно давил на надгортанник. Как только масса достигла желудка, боль прошла, и Мария ощутила умиротворение. Способность связно мыслить вернулась, и Мария удивилась столь быстрому обезболивающему эффекту лекарства, понадеявшись, что оно не содержит в своем составе наркотиков.

– Как себя чувствуете? Вам лучше?– поинтересовался доктор.

Эйфория окутала Марию теплой волной. Ей не хотелось шевелиться лишний раз, даже кивать, поэтому она просто моргнула.

– Давайте я помогу вам. Так будет удобнее, – доктор отрегулировал изголовье койки и приподнял Марию.

Мария планировала спросить о Джефе при первой возможности, но теперь она промычала совсем другой вопрос, к счастью, доктор разобрал его.

– Мария, вы в больнице. Шесть месяцев вы провели в коме. У вас серьезно поражен головной мозг, имеется ряд сопутствующих заболеваний. Работу речевого и двигательного центра мозга мы восстановим, так что не спешите себя хоронить. То, что с вами сегодня произошло, моя оплошность. Больше такого не повторится. Сейчас я сделаю пару инъекций, и вы отдохнете.

Полгода! Полгода комы. Что за событие привело к столь чудовищным последствиям? Доктор сказал, что она снова сможет говорить и двигаться. Сказал так, будто безоговорочно был уверен в результате. Разве так бывает? По опыту Марии, врачи всегда оставляли лазейки и никогда не давали стопроцентных гарантий.

Но Мария не успела хорошо поразмыслить над этим – доктор ввел в катетер золотистую жидкость, а потом прозрачную, и тьма плотным покрывалом окутала ее сознание.

1.3

Утро разбудило Марию странными щелчками. Открыв глаза, Мария увидела нависшего над ней вчерашнего доктора. Застиранная простыня, которой она накануне была накрыта по шею, валялась скомканная в ногах. Доктор не заметил ее пробуждения, он возился с застежками на широком ремне, стягивающем талию Марии. Ремни на запястьях и щиколотках он уже успел расстегнуть. Закончив, доктор распрямился и, заметив, что Мария с ужасом наблюдает за ним, пояснил:

– Вас пристегнули для вашей же безопасности. Это обычная практика. Было бы печально, если б вы упали и покалечились.

Затем он придвинул скрипучий деревянный стул к койке, уселся на него и приподнял руку Марии. Мария подумала, что доктор еще не успел побывать в отпуске – об этом свидетельствовала светлая кожа, лишенная малейшего намека на загар. Но даже на фоне его ладони ее рука казалась выточенной из алебастра. Марию ужаснули фиолетовые сосуды, сплетающиеся в мелкую уродливую сеть. У малыша Адама в течение нескольких месяцев после рождения была такая же кожа. Мраморная. Так ее называла Люси. Подруга говорила, что это признак проблем с кровообращением. И если состояние кожи нашло логическое объяснение, то ногти повергли Марию в шок. Уродливые, криво, почти до мяса обрезанные, покрытые безвкусным вишневым лаком. Мария помнила, что, когда она садилась в машину к Джефу, на ногтях был идеальный френч. Неужели кто-то, пока она находилась в коме, подстригал и красил их?

Доктор отпустил ее руку, и та безвольно шлепнулась на кровать.