– Вы продолжаете общаться?

– Прямо чтобы общаться – нет, не общаемся. Мы друзья на Facebook[4], но, если встречаемся на каком-то мероприятии, я, безусловно, подойду, поздороваюсь. Повторюсь, я благодарен ему за то, что он тогда для меня сделал. Но нельзя забывать, что во время работы со мной он также запустил еще десять проектов. Если бы я тогда к нему не попал, мой путь был бы более долгим. Неожиданная слава, во-первых, развращает, а во-вторых, формирует скепсис со стороны серьезной читающей публики, особенно критики. Этот скепсис мне пришлось довольно долгое время преодолевать, объясняя, что я немного отличаюсь от других персонажей, которых Рыков запускал одновременно со мной и позже. Я человек немного другой судьбы, других взглядов, другой точки зрения на литературный процесс.

К тому же роль продюсера в писательской судьбе переоценивать не стоит. Литература – это рок-н-ролл, а не поп-музыка. Надо помнить, что одновременно с «Метро…» его издательство пыталось запустить еще с десяток проектов, и настоящий успех был только у серии «Этногенез».

– Кто эти другие, скажем так, проекты Рыкова того времени?

– Ну Сергея Минаева, например, он запускал, Эдуарда Багирова. Это люди, с которыми я расхожусь политически. При этом Рыкову я благодарен. Надо сказать, что я достаточно сентиментален. Если в какой-то момент я дружу с человеком, общаюсь и чем-то ему обязан, я никогда от этого не отказываюсь и всегда признаю. И хотя с Рыковым у меня были сложные моменты, конфликты и так далее, все это позади. Он обеспечил мне серьезный старт. Другой вопрос, что ты делаешь с этой популярностью, как ты ею распоряжаешься: есть ли тебе что предъявить после этого твоей вдруг образовавшейся аудитории, чем ты ее дальше будешь потчевать или пичкать, будешь ли ты следовать в этом кильватере или наберешься храбрости и будешь экспериментировать, относишься ты к этому ремеслу как к способу себя прокормить или реализовать себя? Простых ответов на эти вопросы, разумеется, нет. Любой автор, мне кажется, пытается нащупать, будь это я, или Шаргунов, или Пелевин, или Акунин, какой-то баланс между популярностью и признанием публики, тиражами, между популярностью народной и популярностью за рубежом. Конечно, у издателей есть свои позиции: они хотят на тебе зарабатывать. Ты готов на эксперименты, но, может быть, издатель не всегда готов. Нужно понимать, что здесь масса подводных камней.

– Давайте поговорим о вашей семье? О той, в которой вы выросли, и о той, главой которой являетесь. Насколько я знаю, у вас есть дочь…

– О детях я не разговариваю. О детях и жене.

– А почему?

– Потому что личная жизнь личной называется неспроста. Торговать детьми в медиа нужно людям, которые не генерируют никакого контента. Я хочу, чтобы люди обсуждали мою работу, а не мусолили мою семью.

– Но ведь есть немало творцов, которые не только рассказывают, но и показывают свои семьи.

– Это их личное дело, но у меня такое впечатление, что люди, которые часто публикуют в соцсетях и в прессе фотографии своих детей, на самом деле не очень-то часто их видят. У меня противоположная позиция. Вместо того чтобы фотографироваться вместе и слать все это в СМИ, надо просто больше времени с ними проводить.

– Хорошо. Расскажите о своих родителях. Ваш отец Алексей Глуховский – поэт. Повлияло ли это на вашу профессиональную судьбу?

– Его поэтический расцвет пришелся буквально на последние несколько лет, потому что он всегда хотел этим заниматься. Но раньше, когда я был маленький, он работал журналистом на радио и переводил на русский сербскую поэзию. Вместо того чтобы по вечерам со мной играть, когда он приходил с работы в восемь часов вечера, он садился за пишущую машинку и начинал строчить. Этот человек за пишущей машинкой произвел на меня колоссальное впечатление. Так что, как вы, наверное, поняли, именно пишущая машинка стала моей любимой игрушкой.

– Отец позволял вам к ней приближаться?

– В основном я играл, когда отец уходил на работу, мог достаточно много времени проводить с ней буквально в обнимку. Сначала была механическая, по ней было классно барабанить. Я печатал и иногда промахивался, а палец застревал между клавиш.

– Ваш отец – поэт, многие, если не все, прозаики тоже начинали со стихов. А вы?

– Конечно, я писал стихи в школе, но это немного другое… Поэтом я себя не ощущаю. Поэзия в правильном исполнении – это, безусловно, более тонкое и сильное искусство, чем умение писать прозу. Я бы сказал, что писать прозу – нечто, идущее от ума, а поэзия – какое-то оперирование образами, исходящими не от ума, а от чувств, от души, от сердца, проникающее от поэта к читателю, минуя все заслоны. Умение нагромоздить образы, выстроить их, туго натянуть эти поэтические струны – то, чего я в себе не ощущаю.

– А кто ваш любимый прозаик и – шире – кто сейчас самый сильный российский автор?

– Я не знаю…

– Может быть, вы?

– Нет, точно не я. Я со временем прогрессирую. Может, однажды стану приличным писателем. В отличие от футболистов и моделей у писателей в 40 все только начинается. Мне почти 40, и я надеюсь, что буду как-то в профессиональном смысле укрепляться. Из современных произведений в свое время на меня произвела впечатление книга Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом». Очень понравился «Лавр» Водолазкина. Думаю, их можно включить в школьную программу. Хочу прочесть роман Алексея Сальникова. Если говорить про нашумевшую «Обитель» Захара Прилепина, то там на всю эту огромную книгу есть две сильные сцены, достойные Варлама Шаламова, а все остальное какой-то Фенимор Купер. Неровная вещь, избыточная и очень тенденциозная, с моей точки зрения, написанная по политическим мотивам. А уж то, что такие книги получают ведущие литературные премии, говорит о состоянии литературных умов. Само собой, я уважаю творчество Владимира Сорокина. Это настоящий панк, несмотря на свою величественную седую гриву, любовь к белым костюмам и так далее. И понятно, что человек изобрел троллинг за десятилетие до того, как это слово вообще появилось в нашем обиходе. Он достиг высот в стилистическом искусстве, а сюжетно это всегда было умелой и тонкой провокацией. Это было намеренным оскорблением чувств читающих, но долгое время все эти тексты были, как мне кажется, бесцельны. Однако последние его произведения в некотором смысле даже пророческие.

Пелевина, кстати, я очень любил. Это, наверное, единственный писатель, которого можно назвать культовым.

– Разлюбили?

– Ну а сколько можно? Хватит! Честное слово, это почти как поднять мертвых из могилы. Один и тот же текст, один и тот же инструментарий. Все хвалили его последнюю книжку, а я прочел чуть больше половины и отложил – скучно. Буддизм или какое-нибудь эзотерическое учение, наркотики и перечет политических событий за последний год – ингредиенты коктейля всегда одни и те же. В принципе это, конечно, сатирик. Если вдруг кто-то не может определить жанр, в котором работает Пелевин, – то это чистая русская сатира.

Он, безусловно, автор, который хулиганит. Авторов, которые бубнят, я не люблю.

– Дмитрий, вы упомянули о школьной программе. Не могу в этом контексте не спросить, есть ли в вас пафос творца. Многие литераторы рассчитывают на признание после смерти. Думаете ли вы, скажем так, о вечности?

– Я еще не такой уж старенький. Моя первая книга вышла 13 лет назад, с тех пор как люди читали, так и читают. Молодежь любит мои тексты. Я знаю, что и в школах, и в библиотеках, и в тюрьмах их читают. В отличие от работ художников, которые могут получить посмертное признание, с писателями такого практически не бывает. Может быть, Кафка, больше никого и вспомнить не могу, чтобы прямо вот так при жизни человек был неизвестен, а потом его вдруг открыли. Все те, кто популярен сегодня, как правило, остаются и завтра.