– Простите за, быть может, неприличный вопрос, но верите ли вы в Бога?

– Верю. Как-то один батюшка, с которым я имел философский спор, сказал запавшие в душу слова: «Сын мой, людям вашей профессии ни от какой помощи отказываться не надо».

– Ваше интервью выйдет в преддверии Дня защитника Отечества. Вы Герой России, как будете праздновать?

– 23 Февраля я буду отмечать на работе, скорее всего, продолжу готовить послеполетный отчет.

– Сергей Николаевич, часто ли вы слышите от детей, что они хотят стать космонавтами?

– К сожалению, нет. Хотелось бы, чтобы таких ребят вокруг становилось больше. Я искренне надеюсь, что и в том, что я делаю, есть какая-то искорка, которая западет в их души. Так, чтобы они по-настоящему загорелись космосом.

27 февраля 2018 года

Мы встретились впервые, но казалось, что знакомы всю жизнь. Писатель и журналист Александр Андреевич Проханов, сидевший на небольшом низеньком диване, казался каким-то искрящимся камнем, переливавшимся различными оттенками. Всклокоченный и подвижный, он будто бы только что закончил новую книгу, передовицу для одиозной газеты «Завтра», сокрушил идейного врага в телевизионном шоу или же придумал новый мир – божественно одухотворенный и одновременно еще более ужасающе несправедливый, В редакции возглавляемой им газеты, расположенной в жилом доме на Фрунзенской набережной, здесь и там висят иконы, картины современных художников. Я тайком заглядывал в окна, пока дожидался условленного часа, и, кажется, увидел на одной из стен огромный портрет генералиссимуса Сталина. В руках у меня бумажный пакет, в нем, как говорил в одном из своих интервью сам Проханов, несмотря на изменившееся время, лучший подарок – книга ну и пара бутылок коньяка. – Не знаю, пьете ли вы, – на всякий случай уточняю, передавая пакет. – Когда же я не пил? – сокрушается он и продолжает: – Что там, коньяк? Мне иногда кажется, что в груди моей матери был именно дагестанский коньяк. Следуя его приглашению, я сажусь напротив и, сверившись со списком вопросов, начинаю интервью.

– В посвященной вашей жизни книге Лев Данилкин говорит, что ваша мама называла то сложное, тяжелое и очень опасное время, в которое жила, великой эпохой. А как вы можете охарактеризовать наше время? Правильно ли называть его эпохой безвременья?

– Не совсем. Я дорожу нашим временем и вообще дорожу тем, что мне достался переход от одной эпохи к другой. Я застал величие предшествующей страны. Замечал ее дряхление, симптомы ее увядания. Я был вместе с ней, когда она умирала и разрушалась. Я закрыл ей глаза. Когда она умерла и я осиротел, я стал замечать, что появилась другая страна. И эта другая страна на моих глазах и с моею, может быть, помощью, взрастала и взрастает. Поэтому сегодняшний день – эпоха взрастания нового государства Российского. И к этому процессу я отношусь религиозно и молитвенно. Я видел, как это древо в виде крохотного росточка, черенка, саженца было посажено в жестокую почву русской истории и как это древо на моих глазах пускало побеги, на нем появлялись бутоны, первые цветы. Поэтому я чрезвычайно благодарен Господу, что он продлил мои дни до появления вот этой новой страны.

– Вы сравнили нынешнюю Россию с древом, и вообще символ дерева в вашем творчестве не случаен, он кочует из одной книги в другую. С каким именно деревом вы бы сравнили нашу страну?

– Я бы сравнил ее с древом познания добра и зла. С древом, которое корнями уходит в небо, а его крона спускается к нам, грешным. И мы, вкушая его плоды, одновременно питаемся соками очень высоких русских небес. Это дерево распространяется на весь лес русских времен, в котором я мечтаю как-нибудь заблудиться и исчезнуть бесследно.

– Вы, думаю, как никто, знаете о лесе, ведь в нем прошла значительная часть вашей жизни. Весь ваш путь, начиная с юношеского побега из Москвы, выглядит поиском сперва себя, затем своего места в мире, а теперь непосредственно нового мира. Вы пытаетесь описать его, возвестить о нем. Куда, в какое светлое будущее вы нас зовете?

– Во-первых, я не хочу занимать ничье место. Если я вижу, что занимаю слишком большое пространство, уверяю вас, я потеснюсь. И на этой скамье, где я сижу, найдется место Эдуарду Лимонову, а также Александру Дугину. Не сомневаюсь, что на этой скамье нашлось бы место, да и находилось место, Гейдару Джемалю. И даже Сергею Кургиняну. А также Федору Михайловичу Достоевскому. И уж, конечно, старцу Филофею. И уж, разумеется, Матфеюшке Болящему. И Василию Блаженному. И вообще всем праведникам, а также безумцам, а также бандитам и благоразумным разбойникам, к числу которых я и вас отношу. Так что я зову вас усесться на эту скамейку, и, повторяю, если на ней будет мало места, ткните меня локтем в бок, я потеснюсь.

– Признаюсь, довольно лестно… Мы с вами встречаемся накануне вашего юбилея. Как вы вообще относитесь к дню рождения и будете ли праздновать эту круглую дату? Планируете ли подводить предварительные итоги?

– В дни рождения, особенно в часы рождения, человек становится беззащитным. У него оживает пуповина, которой он когда-то был связан с матерью, а до этого со всею остальной природой и миром. И поэтому в эти дни я бываю крайне осторожен. Я боюсь потревожить эту пуповину. Именно по этой причине несколько своих дней рождения я отмечал в Афганистане, одно рождение – на войне в Чечне, другое – в Сирии, а это я даже не знаю. Как раз думаю, не улететь ли мне на военно-воздушную базу Хмеймим в Сирии? И там, в тишине, среди тихих, кротких людей, в окружении мирных садов встретить мое восьмидесятилетие. Это было бы правильно, потому что кто-то назвал меня «певцом боевых колесниц», а ведь колесницы бывают разные. Вот я и раздумываю, не встретить ли мне там свое рождение. Мне так тихо и безопасно. А то знаете ли, пупок-то вещь дорогая очень для человека. Не всякому покажешь.

– Кстати, Александр Андреевич, я был на авиабазе Хмеймим в феврале прошлого года. Пересек ливано-сирийскую границу и явился туда фактически пешком, постучался в запертые изнутри ворота. Но давайте перейдем к вашей литературной деятельности…

– Так вот сразу от пуповины к литературе?

– Думаю, в вашем случае их можно смело связать. Складывается мнение, что у вас много книг, но мало читателей. Как вы живете с этим и что заставляет вас продолжать заниматься творчеством с такой неистовой активностью?

– Цель моей литературы – это свести число моих читателей до нуля. Я охочусь за своими читателями и уничтожаю их своими книгами. Я успокоюсь только тогда, когда исчезнет последний мой читатель. Тогда я совершу обряд погребения и, может быть, на этом оставлю свое литературное дело. Но что касается менее возвышенных целей, чем та, о которой я вам поведал, то, скорее всего, я являюсь жертвой, которая за какие-нибудь мои грехи побудила природу вселять в меня вот эти вот непрерывные мечтания, грезы, ожидания и фантазии. Я не могу от них отвязаться. Я отталкиваю их от себя пятками, даже отстреливаюсь от них, а они все равно лезут на меня и заставляют писать жизнь, которая кипит, бушует, рвется, взрывается, стенает и молится вокруг меня. Поэтому не я пишу мои книги, а они пишут меня. Причем они не дают мне покоя. Одна книга, казалось бы, вот напишет меня, и я думаю: все, я остановлюсь. Нет. Вторая книга тут же возникает и дописывает меня, дописывает. Я сам какая-то странная книга, чьи страницы, по-видимому, не разрезаны. Не знаю, прочитает ли ее кто-нибудь, да и нужно ли это делать? Во всяком случае, мне кажется, что костяной нож для разрезания страниц этой книги уже припасен у какого-то убийцы, слава и хвала ему.