Это оказалось письмо, достаточно короткое, чтобы запомнить содержание. «Дорогой маньяк, — гласило оно. — Не смей больше писать на этот адрес — у меня двое детей, и я боюсь за них. В противном случае, я сообщу в полицию. Скажу, ты нам угрожал. Мне поверят, меня в городе любят. Как ты мог, ублюдок? Как ты мог убить этих несчастных ребятишек таким жестоким способом?! Почему цианид? Почему?!!!.. Сюжет о тебе будет обязательно, сценарий уже пишется. Ты не отделаешься так просто, я обещаю. Гарри и Джуди Райс будут отомщены. Искренне не твой друг, Мэтт…»

Дойдя до этого слова, я понял, что меня бьет дрожь, что с меня течет пот, что дыхание частит. Я был в гневе. Абсолютном гневе. Да кто ты, черт подери, такой?! Кто ты такой, чтобы мстить за моих брата и сестру?! Кто ты такой, чтобы вообще вмешиваться в это дело?! Кто тебя просил?! Кто?!!!

«Кто просил вас всех?!» — вскричал я, тряхнув проклятым листком.

Сначала я хотел его порвать, как письмо отца Маркуса, но вспомнил, что у меня так удачно была с собой зажигалка. Я спалил листок над столом, перед этим смачно высморкавшись и плюнув в него (и плевать, что плохо горит!). Я жадно смотрел на огонь. Все нутро сжималось и горело. Я принялся вышагивать по комнате, проклиная весь белый свет. Какие все, блять, сердобольные! Какие все, блять, смелые и красноречивые! Ни у кого не хватило мозгов промолчать! Ни у кого не хватило совести не лезть туда, куда не просят! НИ У КОГО! Как же я ненавидел их всех в тот миг. Всех, кто писал письма, говорил на радио, выступал на телешоу и с кафедры. Отдельно я ненавидел того урода, что прислал отравленную посылку. Ублюдка, что кинул бутылку с зажигательной смесью в окно. Ненавидел, ненавидел лютой бесконтрольной ненавистью!

Но в какой-то момент я замер. Я четко осознал, что один. Томас до сих пор не вернулся. Страх остудил гнев. Я метнулся в ванную, а перед глазами вставали картины, одна другой страшнее. Но все обошлось. Томас чистил зубы. Его лицо было красным, волосы влажными. Он просто принял душ. На нем была серая тонкая футболка и мягкие домашние штаны. Капельки воды прочертили несколько темных дорожек по ткани. Я смотрел.

«Джеймс? — Том взглянул на меня — на мое отражение в зеркале. — Что такое?»

Бледная кожа, синие круги под глазами. Я помнил (никогда не забуду), что на его щеке был синяк. Мне захотелось с корнем вырвать руку тому, кто его поставил. Его спина была прямая, как жердь, он был напряжен, боялся потерять равновесие. Мои плечи ныли. Его руки отложили зубную щетку, они слегка дрожали. Мой рот был полон слюны. Его глаза смотрели на меня.

Я смотрел в ответ. Я смотрел. Внутри меня горело пламя.

«Ты… из-за письма?» — спросил Томас, изогнув брови. Этот жест добил меня окончательно.

«Нет, — сказал я и не узнал свой голос. — Мне просто надоело врать».

«Врать?» — заморгал Том.

Врать, что все это ради долга. Врать, что мне на тебя все равно. Врать, что я не…

«Люблю», — выпалил я и кинулся вперед.

Я хотел впиться ему в затылок, но он успел повернуться, и мне достались его губы. И вот я снова шестнадцатилетний, а Том опять мой учитель. Его язык вкуса зубной пасты, освежающе-приторный, заставляющий подгибаться колени. Его руки сначала замирают неловко, а после крепко обхватывают мою спину. Я целую его, целую, целую, целую, чтобы не дать задуматься. Все уйдет, как уходит время. Нельзя останавливаться, иначе можно вспомнить. Вспомнить… а собственно, что?

Так я очнулся. Осознание сжало, сдавило, снесло, будто ураган. Меня ничто не сдерживает. Нет никаких преград. Только я и Том, Том и я. И мы целуем друг друга.

Томас застонал, когда я рывком задрал его футболку. От него пахло дезодорантом и мужским шампунем. Волосы на его груди были влажными, соски маленькими и бледными. Под моими пальцами они затвердели — до сих пор помню эту нестерпимо-сладкую половину минуты. Он шептал мое имя, его глаза затуманились, руки шарили по моей спине, словно в поисках опоры. Когда я перешел на его шею, мне в нос ударил ещё один запах. Мускус. Снова, снова эта терпкая горечь уходящей молодости, что сшибает с ног. Я окунулся в нее с головой, обхватив мягкую мочку губами.

«Джеймс, стой», — неожиданно выпалил Томас.

«Нет, — проскулил я. — Есть только ты и я. Ты и я — и ничего больше!»

«Ты и я, — повторил он, кивнув. — Да, так и есть. Просто спина… Пойдем наверх».

Не помню, как мы шли. Помню, как мы раздевались в тесной темноте под одеялом. И были я и он и он и я — и ничего больше. В тот миг я был его, абсолютно и до конца. Прикажи он мне поверить в Бога — я бы поверил. Только поцелуй еще, только обними крепче, только не уходи, не отпускай, не оставляй меня!.. Мы дышали тихо и сипло, мы шептали то, что никогда не узнает никто. Мы не могли насытиться, не могли напитаться нашим миром. Миром, разделенным лишь на двоих.

«Теперь я взрослый, — лепетал я, прижимаясь к нему, лаская его. — Я могу быть с тобой. Я могу быть с тобой всегда».

«Да, — шептал Томас, сорвано дыша. — Будь со мной. Джим, Джимми, мой милый, будь со мной, умоляю».

Его вздох — моя слабость. Жар кожи дороже глотка воздуха. Я помню его крик, когда мы коснулись друг друга. Я помню влагу, соленную и терпкую. Я помню, какого цвета были звезды, вспыхнувшие под закрытыми веками. Наслаждение, которого не повторить. Сладость и горечь, надежда и страх. Жизнь и смерть пополам.

Вид его часто вздымающейся груди до сих пор стоит перед глазами.

Я поцеловал место над его сердцем и повалился сверху. Руки обвили меня, теплые и нежные. Моя нога была меж его ног. Я чувствовал его дыхание на моей влажной коже. Мне было щекотно, но я не смеялся. Ком изнутри обдирал горло. Я хрипел, что верю ему. Я твердил, что знаю — он невиновен. Он не убивал моих Гарри и Джуди, он не убивал моего брата и сестру. Это не он. Не он, не он, не он! Я понял, что плачу, когда он притянул меня для поцелуя. Его губы были липкими и солеными. Руки дрожали.

«Теперь пусть делают, что хотят, — прохрипел он. — Пусть травят ядом. Пусть бьют электричеством. Ты веришь мне. Мой Джимми. Мой милый. Мой милый».

Будут прокляты мои пальцы, но это должно быть здесь. Пусть увидит мир свет, питавший нас. Пусть поймет отчаяние, не отпускавшее нас. Пусть не осудит нас, покинувших его ради призрачной мечты, ради иллюзии, в которой есть только тепло и шепот, прикосновение и вздох.

Мы слишком долго пробыли в разлуке. Мы истосковались друг по другу.

Однако жизнь продолжается, мир вездесущ. Мы заснули вместе, переплелись так, что тяжело было дышать. Наедине в темноте ночи. Я так и не появился дома.

Это-то меня и выдало.

Норман и Льюис проспали, а он все понял по машине. Точнее, он понял, что я здесь, из-за моей машины. Может, причешись я, он ничего бы больше не понял. Может, отряхни я одежду, он ничего бы больше не понял. Может, загляни я в зеркало, увидь темный след от губ на шее и накинь шарф, он ничего бы больше не понял.

Но Кевин понял. Окинув меня долгим цепким взглядом, он понял все.

Никогда не забуду, как менялось его лицо. Как из простого изумления пробивалась ненависть, прорастал гнев. «Ублюдок!» — выплюнул брат и ринулся вперед. Мы сцепились. Я попытался завалить его на пол, но Кевин был выше и сильнее. Он отбросил меня, как собачонку, и в два прыжка взлетел на второй этаж. Перебарывая боль и головокружение от удара о пол, я кинулся за ним и едва успел. Томас все ещё сидел на кровати — его мучила утренняя боль в спине. Он натянул одеяло до подбородка, но это не спасало. По его виду можно было понять сразу, чем он занимался этой ночью. Кисловато-терпкий запах все еще витал в воздухе.

Я встал между кроватью и дверью. Между Томом и Кевином, самыми близкими для меня людьми.

«Ты не тронешь его, — выпалил я, мой голос дрожал. — Ты можешь превратить мое лицо в паштет, но ты не тронешь его».

«Ублюдок! — прорычал Кевин, сжимая кулаки. Его голос тоже дрожал, по красному лицу тек пот. — Не могу поверить, что вижу это! Не могу поверить, что ты мог так поступить! Он — убийца! Он убил их!»