– Да, теперь я понимаю, почему священник назвал тебя еретиком.
Он отмахнулся.
– Падре Фелино замечательный человек. Но, как и многие просто не хочет слышать правду.
– А зачем ты навязываешь ему свою правду? Каждый волен верить в то, во что хочет. Разве не в этом свобода? Есть же, в конце концов, и свобода вероисповедания?
– Эта религия, если на то пошло, была также навязана индейцам с приходом испанских конкистадоров. Даже не навязана, а насильно и жестоко внедрена…А знаешь, в чем наша проблема? В том, что нас так долго угнетали, так долго ломали наш независимый нрав, нашу гордость – и церковь, и конкистадоры, а потом американские компании, и диктаторы, и хунта – все, кому не лень, что теперь мы сами покорно выбираем рабство, лишь бы только ничего не менять. Понимаешь? Для нашего народа бедность и обездоленность стала привычкой! И даже прошлая революция, которая-то и состоялась по большей части из-за внешних сил, ничего толком не изменила. Да, сменилась власть, теперь у руля не военный, а лицо гражданское, теперь правительство твердит о намерении действовать в интересах народа. Даже, вроде, проводят какие-то реформы для повышения уровня жизни… А что из этого? Нищие так и остаются нищими. И проблема тут не в тех, кто нынче у власти – я уверен от них можно добиться реальных преобразований. Вся проблема в сломленном духе народа, в сознании наших людей. Людей, которые так и продолжают работать за гроши по 14 часов в сутки на фабриках и плантациях, а придя домой, либо просто отключаются, либо спускают все заработанные деньги на выпивку в грязном кабаке. И вот там, с глазами залитыми кровью и алкоголем, они еще хнычут о своем тяжком бремени и несправедливой судьбе! Вот это я и хочу изменить в первую очередь – рабское сознание.
Он замолчал, видно почувствовав, что сказал лишнее, натянул на лицо смущенную улыбку.
– Я тебе еще не сильно надоел своими выступлениями?
– Отнюдь, – уверила я, – Значит, этим ты занимаешься?
Он подернул плечом.
– Чем я занимаюсь…Открываю глаза людям. Пытаюсь не дать им деградировать в рабов, чтобы они могли создать для себя новое – лучшее будущее – вот чем я занимаюсь.
– Благородно. Но почему? Зачем тебе это?
– А разве всегда нужен повод? Разве врожденное чувство справедливости не достаточное основание? Разве желанию помочь всегда нужен корыстный мотив?
– Нет…Конечно, не нужен. Просто, я немного удивлена…
– И что же тебя удивляет?
– Ну, ты иностранец. И для них ты всего лишь гринго. Кстати, кто ты по национальности?
– Киче.
– Я серьезно.
– А я серьезен как никогда. Я индеец – такой же, как они. Один из них. Мои настоящие родители умерли, когда мне было лет 7 -задолго до того, как я стал задумываться о национальной принадлежности. Не знаю, что тогда случилось – я не помню те времена. Знаю только, что после их смерти меня взял на так называемое «попечительство» один тип… тоже гринго… Вроде как «усыновил». Вот только ему не сын был нужен, а раб. Маленький белый безропотный раб – животное, с которым он мог вытворять, что вздумается… Я прожил у него около года. А потом что-то произошло…, – он замялся, выдавил сконфуженную вымученную ухмылку, – в общем, чтобы там ни произошло, один человек, коренной индеец, спас меня, когда я уже был на волосок от смерти, помог начать новую жизнь. Долгое время я жил на севере в горах вместе с ним, а он, кстати, был одним из опальных лидеров тогдашнего революционного движения. Вот он, действительно, воспитывал меня как родного сына. Именно благодаря ему я понял, что цвет кожи не имеет значения. И национальность тоже. Важно то, на чьей ты стороне – за кого готов будешь пожертвовать жизнью.
– Сегодня ты чуть не пожертвовал своей жизнью, – заметила я.
– Да, но я еще жив, и не собираюсь останавливаться, пока наш народ не скинет с себя эти унизительные оковы… – он замолчал на секунду, задумался и, устремив на меня свой проникновенный взгляд, тихо проговорил, – Иден, я так и не сказал… спасибо, что спасла меня, и прости, что подверг тебя опасности.
– За что извиняешься? Ты тут не причем, я же сама вмешалась. И ни о чем не жалею, – я засмеялась, – Не каждый день удается спасти героя.
– Никакой я не герой, – отмахнулся он, – А тебе, значит, и раньше доводилось спасать людей?
– Не таким образом… Там в Америке я выучилась на врача и немного работала на этом поприще.
– Надо же! Ты не перестаешь меня удивлять!
– Ну, раз ты врач, – прозвучал робкий голос священника, – Посмотри, что там у него со спиной.
Я вздрогнула, обернулась, только сейчас заметив, что он сидел на скамье, прямо позади нас… Что-то благоговейное было в его взгляде, отблеск восхищения, трепета и любви…а вместе с тем, сомнение – словно он не верил в того, на кого смотрел, и видел совершенно не того, кто сидел перед ним. Наверное, он уже давно вернулся, просто не решался вмешаться в нашу беседу…слушал все это время, внимал, словно каждое слово этого белого человека было откровением… И только, когда заговорила я, а не Сани, он очнулся, вспомнил, что перед ним живой человек. Живой и раненный.
– Я вот принес… – падре протянул мне упаковку ваты и флакон спирта, – надо обработать его порез.
– Да, конечно, – кивнула я, переводя взгляд на Алессандро, – Присядь здесь и сними рубашку.
– Ничего не надо! – как-то испуганно встрепенулся Сани, – Там просто царапина. Я даже не чувствую.
– Тем обиднее, если из-за простой царапины начнется гангрена.
А он чуть ли не умоляюще посмотрел на меня:
– Иден, пожалуйста, не надо. Не трогай. Со мной все в порядке.
– Да что с тобой? Боишься докторов? Или мне не доверяешь? – ласково взяла его за руку, заглянула прямо в эти глубокие наполненные непонятной тревогой глаза.
– Доверяю… просто, дело не в этом…
– Тогда, не упрямься. Позволь мне исполнить свой врачебный долг.
Издав обреченный вздох, словно его вели на казнь, он все-таки послушался, присел на скамью и, пока я пропитывала вату спиртом, стянул с себя рубашку.
– Обещаю, больно не будет, – я присела рядом, подняла глаза на его бледную обнаженную спину, да так и вскрикнула, едва не выронив из рук флакон…
Нет, сам порез действительно был неглубокий и нестрашный, но помимо него…Вся его спина была иссечена бороздами жутких, хотя и давным-давно затянувшихся белесых шрамов. Следы от порезов или ожогов, полученных, возможно, еще в детстве: глубокие рытвины тянулись от боков к выступающим позвоночным буграм и вдоль лопаток, вгрызаясь в его худое тело, беспорядочно натыкаясь, сливаясь, пересекаясь друг с другом, точно развилки магистралей…
– Боже мой! – я легонько дотронулась пальцами до этого кошмарного узора, до высеченной на его теле летописи страданий… На мгновение мне показалось, я чувствую каждый из этих шрамов – каждый удар раскаленной плетью, выбивающий из-под кожи жгучую лаву крови…, – На тебе просто живого места нет! Откуда все это?
Алессандро повернул голову, стараясь взглянуть на меня через плечо.
– Тело помнит то, что разум предпочел забыть, – еле слышно произнес он.
Пожалуй, это было самым тактичным «отстань», которое мне когда-либо доводилось слышать. Наверное, поэтому он и не хотел меня подпускать – боялся лишних вопросов.
– Ладно, – я провела влажным тампоном по свежему порезу, стирая подсохшую кровавую корку, – Главное, чтобы в душе не оставалось шрамов.
В ответ он лишь горько усмехнулся.
– Что значит это «ха»?
– Думаю, он хочет сказать, что в душе тоже полным полно шрамов, – вмешался падре Фелино, не сводя задумчивого и сострадающего взгляда со спины Алессандро.
– Если бы я хотел сказать это, падре, я бы сказал, – внезапно резким тоном огрызнулся мой пациент.
Священник не обиделся, только покачал головой. С минуту молчал, а потом заговорил тихо, медленно, монотонно – словно разговаривал сам с собой.
– Как-то раз я увидел на улице раненного пса. Он лежал на тротуаре в луже собственной крови, еле дышал, а глаза были такие огромные и влажные…Зрачки то сужались в тонкую щелку, то расползались, заполняя собой весь глаз, словно обезумев от боли… Но вместе с тем было в этих жутких звериных глазах и смирение, покорность уготовленной участи. И гнев… Тогда я впервые увидел, как плачет животное. Рана была сильная, но его еще можно было спасти… Я бы мог его спасти. Вот только когда я наклонился, чтобы поднять и отнести его в дом, пес оскалился, зарычал, исходя кровавой пеной, а потом с немыслимой силой вцепился в мою протянутую руку, сдавил челюсть так, что я почувствовал как клыки скребут по моей кости… Даже в глазах потемнело… Я закричал, попробовал вырваться. Но он все не отпускал, сжимал еще яростнее, еще сильнее, не ослабевал хватку. Это продолжалось до тех пор, пока он не умер, захлебнувшись кровью, и даже умерев, продолжал виснуть на моей руке… А ведь я хотел помочь, спасти его…
