Много раньше, в 1846 году, в статье «О жизни и сочинениях Кольцова» об этом скажет Белинский. Скажет уверенно, сняв сомнения, озвученные в 1835 году им же самим по случаю изданного на средства Станкевича первого сборника стихов: «Не знаем, разовьется ли талант Кольцова или падет под игом жизни?»

Критик напишет: «…До Кольцова у нас не было художественных народных песен, хотя многие русские поэты и пробовали свои силы в этом роде, а Мерзляков и Дельвиг даже приобрели себе большую известность своими русскими песнями, за которыми публика охотно утвердила титул «народных». В самом деле, в песнях Мерзлякова попадаются иногда места, в которых он удачно подражает народным мелодиям… Но… в целом его русские песни не что иное, как романсы, пропетые на русский мотив. В них виден барин, которому пришла охота попробовать сыграть роль крестьянина. Что же касается до русских песен Дельвига, — это уже решительные романсы, в которых русского — одни слова. Это чистая подделка, в которой роль русского крестьянина играл даже и не совсем русский, а скорее немецкий или, еще ближе к делу, италиянский барин».

И далее Белинский говорит, что даже Пушкин, «несмотря на всю объективность своего гения… не мог бы написать ни одной песни вроде Кольцова, потому что Кольцов один и безраздельно владел тайною этой песни. Этою песнею он создал свой особенный, только одному ему довлевший мир, в котором и сам Пушкин не мог бы с ним соперничествовать, — но не по недостатку таланта, а потому, что мир песни Кольцова требует всего человека, а для Пушкина, как для гения, этот мир был слишком тесен и мал и потому мог входить только как элемент в огромный и необъятный мир пушкинской поэзии».

Через всю свою короткую жизнь пронес Кольцов нежность и уважение к своему другу, умному, доброму учителю и идейному наставнику. В 1840 году, уже после смерти Станкевича, Кольцов посвятил ему стихотворение «Поминки».

«Поминки» — название не хорошо, — писал он Белинскому. — Как хотите, так и назовите. В ней я сначала чертовски хвалю всю нашу братию, но все-таки в ней чистая правда. А о Станкевиче, конечно, надо бы говорить больше, но я этого сделать не сумел. По крайней мере я сделал, что мог, и сказал, как сумел; другие пусть скажут лучше. Но у меня спала тяжесть с души, а то все укоряла меня его безвременная смерть. И эта прекрасная, чистая душа как будто говорила мне все на ухо: «схоронили — позабыли». Поэт в возвышенном стиле сумел передать образ своего друга-покровителя. Станкевич изображен таким, каким он вошел в духовную жизнь России молодой. Рядом с ним — его «младые друзья», его единомышленники:

Однако это не пикник на лоне природы, а торжество молодости, жар пламенных сердец:

Кольцов пережил Станкевича всего на два года. Он умер от чахотки, лечить которую в то время, о чем мы уже говорили, не умели ни в России, ни за ее пределами. Умер поэт тихо, держа в ладони теплую руку своей няни.

О подлинной дружбе Станкевича и Кольцова очень точно сказал брат Станкевича Александр: «В письмах своих в нашу семью из Берлина брат просил вестей о Кольцове, поручал передать ему его поклоны. Он также письменно спрашивал о нем друзей, которые нередко пересылали ему стихи Кольцова. Дружеские отношения бывают разные. Уважение, участие, сочувствие со стороны брата к Кольцову были полные. Кольцов платил ему тем же. К покровительственным отношениям с лицами, для него почему-либо привлекательными, брат не был способен. Кольцов, человек и поэт, был предметом его любви».

Сам же Кольцов за год до своей смерти написал Белинскому: «Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жил долго с Сребрянским, видел Станкевича…»

Нет сомнения, что Кольцов назвал имена самых близких для себя людей, которых искренне и горячо любил.

Вообще 1835 год для Станкевича выдался урожайным на встречи, события, дела и знакомства. В апреле судьба свела его с Михаилом Александровичем Бакуниным, человеком, чье имя уже упоминалось в нашем повествовании. Правда, ни в России, ни в Европе о нем, будущем отце и вдохновителе международного анархизма, яром приверженце воинствующего атеизма и материализма, пока еще не были наслышаны. Этот высокий юноша атлетического сложения, с огромной копной волос и звучным голосом только делал первые шаги к поставленной цели.

Биография Михаила была в какой-то степени похожа на биографию Станкевича. Он был всего на каких-то полгода моложе Станкевича и тоже родился в дворянской семье, проживавшей в селе Прямухине Тверской губернии.

Вот как описал место рождения Бакунина писатель Иван Лажечников: «Есть уголок, на котором природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсив его всеми лучшими дарами своими, какие могла только собрать в стране семимесячных снегов. Кажется, на этой живописной местности река течет игривее, цветы и деревья растут роскошнее, и более тепла, чем в других соседних местностях. Да и семейство, живущее в этом уголке, как-то особенно награждено душевными дарами. Как тепло в нем сердцу, как ум и талант в нем разыгрывались, как было в нем привольно всему доброму и благородному! Художник, музыкант, писатель, учитель, студент или просто добрый и честный человек были в нем обласканы ровно, несмотря на состояние и рождение. Казалось мне, бедности-то и отдавали в нем первое место. Посетители его, всегда многочисленные, считали себя в нем не гостями, а принадлежащими к семейству».

Такие слова о милой сердцу Удеревке, душистых липовых аллеях, садах с наливными яблоками и грушами, речке в белых кувшинках, меловых горах, которые лучше австрийских Альп, вне всякого сомнения, мог сказать и Станкевич. Как, впрочем, и о своем семействе — уважаемом и хлебосольном, о котором знали не только в Воронежской губернии, но и в обеих столицах.

Отец Бакунина, Александр Михайлович, в свое время учился в одном из знаменитых итальянских университетов, служил недолго, не гонялся за чинами и званиями, вышел в отставку, обзавелся семьей и с молодых лет нашел пристанище в деревне, под сенью собственноручно посаженных кедров.