Однако мы опять ушли литературными тропами немного вперед. Вернемся на четыре года назад. В 1833 году Станкевичу исполнилось 20 лет. Славный возраст, когда хочется ярко жить, безумно любить, горячо страдать.
Наш герой мечтает о разгульной грозе, которая пронеслась бы над жаждущей душой, о страсти пламенной и бурной, о любви грозной и палящей: «Пускай бы опустошительный огонь ее прошел по всему ничтожному бытию моему, разрушил слабые узы, которыми оно опутано, испепелил томительное горе и рассеял беспокойные призраки, блуждающие во мраке душевном! Я бы воскрес, я бы ожил! Если б эта любовь была самая несчастная… кажется, все я был бы лучше. Да будет воля Божья!»
Так оно и случилось. В самый канун двадцатилетия в сердце Станкевича громко постучалась любовь.
Глава девятая
ДЕРЕВЕНСКИЙ РОМАН
Во второй половине июня 1833 года Станкевич приехал в родную Удеревку на каникулы, прихватив с собой Алексея Беера — своего однокурсника и закадычного друга. Вместе они замечательно проводили время: охотились в окрестных дубравах и лугах, ловили рыбу в Тихой Сосне, отдыхали в саду, расположившись в тени яблонь или в палатке.
Впрочем, лучше прочитаем несколько рассказов самого Станкевича другу Неверову о своем пребывании в отеческих пенатах:
«Вот уже больше двух недель мы живем в деревне. Алексей со мною. Он делит охоту, делит все, и жизнь в деревне мне вдвое приятнее с ним… Разумеется, охота уже началась, но дичи еще мало и потому нет у меня такого Sehnsucht на охоту, как прежде, но придет еще. Алексей подает блистательные надежды: зоркий глаз, твердая рука и жар прямо охотничий — из него выйдет егерь! Вот мой ему приговор».
И дальше: «Сию минуту пришли мы с охоты, на которую убили целый сегодняшний день; Алексей лежит на постели и ест груши, а я столько уже их съел, что могу только завидовать его блаженству, а разделять оное не в состоянии. Какое анти-поэтическое положение обоих!»
А продолжение еще интереснее: «На этой неделе я также имел удовольствие видеть несколько красивых дам, которые провели у нас несколько дней и скоро опять вернутся. Но — никакой страсти, милый друг, к сожалению, никакой! Ты, вероятно, читал стихотворение Гете и помнишь восклицание: какое счастье быть любимым и любить, о боги, что за счастье! К сожалению, сейчас я не имел повода повторить это восклицание. Дурацкие нежности эти мне чересчур скучны. Ты знаешь меня и мои требования».
Если судить по этим полным тонкого юмора письмам, Станкевич действительно был беззаботен и безмятежен. И его душа не знала никаких переживаний и волнений. Но до того дня, пока он не увидел одну женщину. Точнее будет сказать, старую знакомую, которую впервые встретил еще в Воронеже во время своей учебы в благородном пансионе Федорова. Она училась в пансионе Журдена. Правда, тогда это была четырнадцатилетняя худая, нескладная, белобрысая девочка в кисейном платьице.
Теперь же перед Станкевичем предстала милая, стройная, белокурая особа с голубыми, словно весеннее небо, глазами. Настоящая красавица, при виде которой сердце сначала обычно замирает, а потом начинает биться трепетно и страстно. Судя по всему, нечто подобное произошло и с нашим героем.
«Представь себе белокурую красавицу, с голубыми глазами, наполовину закрытыми, томными и заставляющими томиться. Но так как я умею, в случае надобности, стать выше самого себя и заставить молчать мое чувство, из гордости или по осторожности, то я всегда держался от нее. В разговоре я ограничивался одними фразами… ну, только фразами! Но, чем меньше женщину мы любим, тем больше и т. д. Эта мера с моей стороны — держаться вдали, лишь оскорбляла честолюбие в этой женщине и возбуждала в ней желание победы», — едва ли не на следующий день после встречи со старой знакомой делился Станкевич своими впечатлениями в письме Неверову.
Так совсем неожиданно завязался его «деревенский» роман, мыслей о котором прежде и не возникало. Наоборот, за две недели до отъезда из Москвы он заявил всё тому же Неверову: «Я волочиться не способен, а для любви возвышенной… о! Условий слишком много даже для того, чтоб искренно интересоваться девушкою, любить ее душу и погружаться в наслаждение ее образом, видеть в ней истинно прекрасное произведение, льстить самолюбию своему, что это прекрасное умеет меня оценить и чувствует ко мне влечение! Этаких я не вижу — от этого я лишен многих наслаждений; но я выше человека, который посвящает пыл души своей заклятой кокетке…»
Однако любовному увлечению не прикажешь… Получилось так, как написал Пушкин в стихотворении «Зима»:
Зима. Что делать нам в деревне?..
Вот вечер: вьюга воет;
Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
По капле, медленно глотаю скуки яд.
Но дальше, пишет поэт, скуке приходит конец, поскольку в деревню приехали две белокурые красавицы-сестрицы и сразу «оживляется глухая сторона», а «жизнь, о боже, становится полна!»:
Сначала косвенно-внимательные взоры,
Потом слов несколько, потом и разговоры,
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шепот за столом,
И взоры томные, и ветреные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи;
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
Женщина (к сожалению, имени ее мы не знаем) была ровесницей Станкевича. Но, увы, женщиной замужней. Станкевич хорошо понимал: как бы ни были скрыты их отношения, вне всякого сомнения, к добру их роман не приведет. И хотя Станкевич всячески себя сдерживал, старался изгнать из души греховные думы — все это, наоборот, только усилило его влечение к ней. Сам того не желая, Станкевич оказался в роли Евгения Онегина, подтвердив истинность пушкинских слов: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
Они начали встречаться.
В один из июльских дней дама пригласила Станкевича и его сестру Надежду посетить дальнее имение своих друзей. В путь отправились без мужа — у него болели зубы. Как воскликнет позже Станкевич: «Судьба!»
В карете, пока ехали, Станкевич придерживался выбранной тактики — не оказывал спутнице знаков внимания, сохранял сдержанность. Эта картина повторилась и в имении. За ужином Станкевич совершенно не разговаривал с ней, чем сильно рассердил ее. С нескрываемой обидой, глотая слезы, она заявила своему незадачливому кавалеру:
— Я с вами рядом уже столько часов, а вы не желаете даже смотреть на меня…
«Что мне оставалось делать? — признавался позже Станкевич. — Вся моя тактика полетела к черту, я отдался весь во власть ее глаз — мало сказать томных, — они поглощали все мои силы, всю жизнь мою, когда глядел на них… С этого дня началось crescendo…»
Продолжение последовало дальше. На обратном пути в Удеревку их настигла сильная гроза. Небо внезапно почернело. Тяжелые грозовые тучи, низко опустившись к земле, казалось, хотели раздавить их карету. От мощных раскатов грома и острых, слепящих молний лошади вдруг понесли. Испугавшись, красавица прижалась к Станкевичу. В карете было темно, и губы их сами собою встретились в жарком поцелуе. Одна рука Станкевича почти машинально обняла ее гибкую, слегка подрагивающую от нахлынувшей страсти талию, другая — легла на ее стройные ноги… «О, как прекрасно было это», — напишет он.
После той ночи у них еще было много встреч, исходивших, как правило, от подруги Станкевича. В беззаботной помещичьей жизни любилось желанно и сладко. Они были пьяны от любви, как от доброго вина.
